Черемош (сборник) - Исаак Шапиро

Мужик удивился:

– Больно…

Я тоже добавил, за компанию, снял напряжение.

Зашвырнули его в кювет, снежком припорошили, даже шапку нахлобучили, абы не померз. И айда домой, в город.

Кто знает, очухался он или передумал? Большой вопрос. А валялся бы поперек дороги… Тогда вообще… размажут по асфальту, помет бы один остался. Выходит, мы его спасли – благодарность полагается, а не протоколы.

Правда, слегка накостыляли, без особого ущерба, но свидетелей не было. Следы протекторов поземок задул. А мужик ничего запомнить не мог, был заправлен самогоном доверху, в глотке булькало. При таком раскладе ментам остается локти себе грызть, если ниже не достают.

…Наутро и тюрьма смотрится иначе: потолок вроде выше, и чай не жидкий, пирожок еще теплый, и вчерашние страхи не так чтобы очень… Даже следователь, непонятно с чего, приветлив, в добром настрое. О завтраке разговорился: пирожки с капустой он лично заказал, не уважает с ливером.

Я, конечно, подыграл: с капустой самый смак! В ливере мясо не ночевало. Зато капуста – первый продукт рабочему человеку: пироги с ней, родимой, – вкуснятина, язык проглотишь. А капустник со сметаной – то вообще царское блюдо, дай вторую порцию – компота не надо. Но лучшая закусь – квашенка…

Вижу, следователь слюну глотает.

– Разбираешься!

– Да нет, – говорю, – я разносолами не избалован. За так живу. На постном перебиваюсь. Холостякую.

Следователь, видать, женатик, поучает, как малолетку:

– Холостяк – он вроде холостого патрона: для испуга пукнет, а пользы ни на грош. Ни себе, ни государству. В армии служил?

– Во флоте, – говорю, – пять лет.

– Где именно?

– В Черноморском. К Одессе приписан.

– Ну, ясно… Одесса-мама…

Чего ему так пояснело, губошлепу? У меня, куда ни ступи, везде мочага, топь, а ему – «ясно»… Одесса… Помню, в парке Шевченко, возле парашютной вышки, одного сухопутного отметелили. Матерый жлобина. Размером как Тикан. Поначалу его перевес был, раскидал нас, словно фишки. Мы, конечно, гонорóвые морячки, клеша не опозорили. Я на спину ему прыгнул, за горло давил. Впятером повалили, давай пыль из него вышибать. Он голову руками прятал, но наши башмаки с подковками…

Когда дружинники засвистели, мы – врассыпную, а он – не дергался, ничком лежал.

Понятно, первогодки были, неучи. Со временем обзавелись, кто кастетом, кто простой свинчаткой. И бляхой можно так припаять, никакой медик не исправит.

Такие неприглядные картинки мельтешат в памяти, только беспокоят организм. Оно понятно: веселая жизнь короче заячьего хвоста. Неужели про тот случай, в парке, раскопали? Это же сколько лет прошло… Петляй не петляй, попадешь в калюжу…

Значит, кранты. Под замок хотят, не шутя и надолго. Чужой шкуры не жалко для общего блага. Любого прохожего можно забагрить, когда есть цель. Но что за польза меня трогать? Кто-то должен баранку вертеть. Кто будет гайки подтягивать, план давать? Эти, в кителях? Они наработают…

А если не трепыхаться? С какой печали у меня мандраж? Прошлые дела илом покрылись. Срок давности вышел – зачем шерстить? Наши разборки, тумаки, свернутые челюсти – это игруньки для здешних чинов. Тут контора солидная. У них мертвяк в наличии, списать надо, вот и хватают, кто под рукой. Может, мы с Павлычем по виду – пентюхи, только на вид полагаться не стоит. Мы из другого фильма. Пузыри пускать не собираемся.

А следователь опять талдычит про труп: мол, чья задумка, кто помогал или целиком на себя беру, в герои лезу.

Говорит:

– Ты, Федор Степанович, уже лысый, а соображаешь скачками: раз – правильно, два раза – нет. Вокруг реальность, не будь в облаках. Тут в папке каждый твой чих, от и до. Не скроешь. Мы не шахтеры, но и под землей отыщем. Профессия требует…

Сыпет он слова без умолку, а я, как струна, не дышу, не моргаю, одни уши работают. Стерегу его на промашке, авось услышу намек мизерный, хоть какую зацепку, чей труп за мной числится.

Однако темнит, падла. Шпарит лекцию про кладбище и прочие прелести. Пытаюсь вникнуть – к чему это? – но никакого просвета. Он на меня палец держит пистолетом:

– Ты отдаешь себе отчет, что труп трупу рознь. Есть рядовой покойник, к примеру, как ты. А есть – со значением. Тебя хоронят на одном кладбище, его – на другом. Ты ему не чета… И оскорблять личность такого ранга не позволено. Карается законом, червонец строгого режима. Это знает каждый, даже не шибко грамотный…

От этой мути у меня вдруг горло раскрылось, взвился:

– О трупе без понятия! Клянусь, никого не убивал! Курицу зарезать не могу…

Следователь брови поднял:

– А про убийство пока разговора не было.

Опа-на… Это же надо…

Стою, долбанутый. В башке переполох, не знаю, радоваться или выть от злости, ведь усек слово «пока».

А он, горыныч, по фотке моей что-то заметил, сразу поскучнел:

– Ты, Федор Степанович, не финти, будто не в курсе. Разуй глаза. Читай!

И повернул плакат лицом ко мне.

Прочел. Чуть не заржал. В секунду раскусил, из-за чего вся свистопляска.

Смех душит, но поостерегся, начальство примет за издевку.

Растолковал, как мог, про лозунг:

– Клей, – говорю, – у нас паршивый. Без качества. Одно название что клей…

У следователя по лбу морщины поехали:

– При чем здесь клей?

Мне чудно – вопрос проще простокваши. Ведь видно: буква «Д» потеряла нижнюю риску, стала «П»… Сделали бы клей по-человечьи – никаких проблем…

– Что за риска? – спрашивает.

– Нижняя перекладина у «Д» отклеилась. Вместо «СЛАВА ТРУДУ» получилось «СЛАВА ТРУПУ». Всего делов. Тут еще ветер… Был бы клей хваткий, никакой ветер…

Следователь помотал головой, будто отгонял муху.

– Что ты плетешь! Риськи-сиськи, перекладина… Кого это волнует? У тебя – версия, а у нас – улика. Существующий факт. Чувствуешь разницу?

Я возражаю, мол, факт можно под любым соусом…

– Можно. Но твой соус тухлый. У тебя случайный ветер, случайно плохой клей, случайно оторвалась буква, и именно та, что изменила смысл. Здесь случайность или провокация?

– А мне это зачем? Какой резон?

– Вопросы задаю я. К примеру, хотел испортить нам праздник.

– В отношении испортить, – объясняю, – с вашей стороны осечка. Я детдомовец. Понимать надо. У нас праздника ждали, как слепой – света. Все стрижены наголо, будто в тюряге, а в глазах радость. Сам директор играл на аккордеоне, пел: «Орленок, орленок…» и еще – про смуглянку-молдаванку… она собирала виноград. Мы думали, «Виноград» – это город, как Сталинград. Но главное, в такой день – жируем от пуза: хлеба двойная пайка, в пшенке капля настоящего масла, потом дают кисель. И каждому круглый пряник, корочка на нем хрупкая, мы ее слизывали, чтоб не крошилась. Этого не забыть. С куцых лет праздник для меня – святое. А вы говорите…

Мой сыскарь рассматривал карандаш, будто ему в новину такая вещица и других забот нет. Наконец поднял голову.

– Складно поешь. Только ошибся: меня дитячьи сопли не трогают. Плакат был в твоих руках, значит, твоих рук дело.

Гляжу на него: махонький начальник, а уже говно. Что будет, когда станет большим…

Но вслух попросил встречу с главным механиком, он расскажет, вместе гуляли…

– Должен огорчить, у тебя один свидетель был – и тот ничего путного…

Оказывается, Евген Павлыч давно дома. На него компромата нет. За «Славу» не судят. Значит, кому – свобода, а кому – вагон для некурящих…

– Ты надеялся, за тебя костьми ляжет?

– Да нет, – говорю, – мне его помощь что сгорелая спичка. У Евген Пидоровича завсегда хвост под брюхом.

Менту что-то понравилось, бобрик теребит.

– Чего смотришь грустно? Не последний день живешь. Лучше вспоминай подробности.

Подробностей у меня навалом.

– До центра добежали без заминки, ветер подгонял. Бабы одной рукой прически берегли, другой – подол. Мужики тоже за шляпы держались. На площади, перед трибуной я выдал «Ура!» – все перепугались, голос такой, могу показать…

– Не надо.

– В подъезде хотели праздник отметить. Бутылку принес. Перцовка. Градус – слабый, зато цена – кусачая. Я платил. Павлыч, как обычно, без денег. Но открыть пузырек не успели. На проходной ваши люди конфисковали…

– Чепуху несешь! При чем здесь водка?

– Водки не было, перцовка.

– Не строй из себя…

Глаза у него каменные.

– Значит, ветер виноват. Другим ветер ничего не оторвал, а у тебя… вырванные годы. Свидетели отсутствуют, плакат с провокацией доказывает твое намерение, а ты мне байки…

– Одно намерение имел – выпить с Павлычем…

И дальше я ровным голосом, без взбрыков, сообщаю, что кругом не согласен. Не было провокации. Тот, заводила, что по радио объявлял, тоже, наверно, умеет читать. Нам кричал: «Слава труду!» – не трупу. Все колонны слыхали. Насчет свидетелей, говорю, херня вопрос. Главный свидетель – трибуна. Когда выдал «ура!», начальство на трибуне присело от удивления. Будь на плакате обида для них, меня в конце площади ждал бы почетный караул…