Черемош (сборник) - Исаак Шапиро

– Выпьем молча.

Никто не торопился закусить, будто хотели как можно лучше прочувствовать питье. Или ждали чего-то. Вася незаметно кивнул Федору.

– Полина, можно вас на минутку.

На кухне Федор аккуратно прикрыл дверь, старался не басить:

– Полина, это самое… два слова… хотел…

Ему не хватало воздуху. Полина смотрела вопросительно, спокойно.

– Понимаете… – продолжал Федор. – Те… которые Сашу… Их уже нет.

– Они сбежали? Не нашли?

– Именно что нашли. Потому их уже нет.

– Убили?..

– Что вы, Полина? Я похож на убивца? Нет. Они угорели. С печкой неполадки, вот и случилось. Сами задохлись.

– Где это?

– Говорят, на Каличанке.

– Сколько их было?

– Говорят, вроде четверо… Туда им дорога. Бог не фраер. Теперь, Полина, вы знаете, что должны были знать.

Помолчал, и добавил:

– Только, Полина, я вам ничего не говорил. И вы ничего не слышали.

Они вернулись в гостиную. За столом смолкли, смотрели на Федора. Тот показал ладонью: полный ажур! Уже было налито по второй.

– За вас, Полина!

Стефа разрезала холодец на увесистые квадраты и лопаткой подала каждому. Полина отнекивалась: она с интересом смотрела на мужиков. Саня был непривередлив, но не большой едок. А эти густо намазывают горчицу и неторопливо, с завидным удовольствием уминают упругий студень кусок за куском – значит, понравилось.

Тикан головой понимал, надо о Сашке сказать, для того и собрались, а язык узлом завязан. За себя стыдоба. Не дружок – чурка. «Сижу как обоссанный. Что ни вспомнишь, все невпопад. Не станешь рассказывать, какие фокусы откалывал, сколько выпито, как баб кувыркали. Верный был, как овчарка. Чуть что, первый грудью шел. Он бы про меня слова отыскал, будь спок, у него б не задержалось. Но и мы уже свое сказали…»

Меж тем Вася шепотком спрашивал у Федора: может, стоит объяснить насчет сажи, она копится, копится, потом – пробка. А еще бывает, сдохлая птица в дымоходе…

– Насчет дохлой птицы – это ты вовремя, к столу…

– А сажа?

– Успокойся, не прыгай.

Не может Вася успокоиться, – надо бы внести ясность: угар – природное явление, окись углерода, воздуха не хватает, как вот… полбутылки уже нет, а столько блюд еще не распробовали …

Женщины шушукались меж собой, вроде даже перечили друг дружке, слышны были лишь обрывки слов. Внезапно Стефа повысила голос:

– Неправда. Ялта тут ни при чем. Сашка был доволен, клянусь как на духу…

Мужики перестали жевать, напрягли внимание.

Глядя поочередно на каждого, Полина заговорила, будто продолжала размышлять вслух:

– Это я кругом виновата. Не спорьте. Ошибка на ошибке. Он настаивал ехать в Ялту. Понимаете? Саня хотел оградить меня, спасти… знал, что может произойти. Я поддалась уговору, оставила одного… Это грызет каждый день, здесь, в висках… – она машинально теребили прическу, будто пыталась облегчить боль. – Я спасала его от водки, а как в жизни спасти – не знала… Надо было вместе исчезнуть… бежать… раствориться… Он рассказывал о вас, считала – придумывает. Не знала, что есть такая Стефа… Не хотела знать очевидных вещей: откуда деньги, почему тюрьма. Детей не было, жила только мужем и домом. На обочине… Нет, Петро, нет, мне больше на надо… Уже кружится… Угорели, подохли… Вы думаете, от этого легче? Что мне до них… – она склонила голову, волосы светлой паутинкой упали на лицо. – Саши нет. Это навсегда… Только фотография… Он был… нежный, как малый ребенок. Он стоил любви. Второго Саши Долинского не будет… не бывает…

Она резко, ладонью, зажала глаза.

Стефка, железная Стефка, скривив лицо до безобразия, пятерней вытирала мокрые щеки.

Тикан с шумом сдвинул стул… Как слепец зашаркал на кухню. Подбородок при этом держал кверху – чтоб слеза не выпала.

Тодор Ткачук

Рыба

Ночные сны еще не кончились. В темени и забытьи лежало село. Люди хрипло дышали на подушках, постанывали во сне и этим проявляли, что еще живы. Все прочее замерло, в предвестии утра исчезло даже привычное мышиное шуршание.

Но вот соседский петух неуверенно прочистил горло, прислушался и, недовольный тишиной, во всю глотку выдал свое мнение о хохлатых сожительницах – в том смысле, что лежебоки и растрепы, ничего толком не умеют, кроме как на яйцах сидеть…

И вслед за его долгим криком проснулись другие звуки. Где-то рядом упала щеколда, ей откликнулась осиплая дверь. Перебирая ногами, поднялась корова. Хлопнула крышка колодца, и застучала, разматываясь, цепь с бадьей. Кто-то закашлялся, надсаживая грудь, от табака.

Тодор Ткачук пробудился усталый. За ночь силы не возвращались, и только несколько спокойных минут перед подъемом или короткий сон в полдень он считал отдыхом. Ткачук сел и свесил ноги с лежанки. Он любил покряхтеть, это стало привычкой в работе, но сейчас кряхтел для своего удовольствия, на случай если других удовольствий за день не перепадет.

В потемках забормотал молитву. К воскресной молитве он относился особо, вспоминал в ней прошедшую неделю, само воскресенье и просил за будущую. Каялся скороговоркой, не придавая значения словам, так как, по его понятию, настоящих прегрешений у него не имелось, зато в просьбах был подробен и молил истово. После «Аминь!» нашарил спички и засветил лампу.

Как обычно, Ткачук спал одетый, так что на сборы много времени не требовалось. В трайстру – шерстяную торбу – сложил пару помидоров, бечевку, ковалок[34] мамалыги, с вечера завернутый в тряпицу, чтоб не засохла, выудил из кадки соленый огурец. Положил жестяную коробку с мотылями и наживку. Не забыл проверить, есть ли на подкладке жакета запасные крючки. Дохнул в стекло лампы и тройным оборотом ключа запер дверь. В сенях взял удочку и опять же наружную дверь закрыл амбарным замком. Своровать у него нечего, замок он вешал для порядка, чтоб не было соблазна всяким байстрюкам.

Чернота неба уже начала редеть, будто таяла от близкого восхода. Река плотно укрыта молочным туманом: по цвету его и неподвижности день обещал быть безветренным, теплым. В такой тихий день, конечно, не удочку следует брать, а нападку[35] – хоть тяжелая она, зато больше надежды на удачу, может, не зря ноги убьешь.

Но это были совсем лишние мысли, без пользы на сегодня. Никакая погода не уговорит Ткачука на такую гиблую затею. Надо быть последним дурнем, вовсе с глузду тронуться, чтоб нападку брать: вокруг надзор рыскает. Правда, есть затоны, в кустах захоронишься, рядом пройдут – не учуют. Но теперь надзор тоже насобачился – ждут, когда воротишься: нападку в карман не спрятать. Говорят, Юрко Дорошенко снова погорел: сеть забрали и пятьсот рублей штрафу.

Ткачук тряхнул головой, как лошадь от слепня, он даже убыстрил ходьбу – скорее отойти от места, где не к добру припомнился штраф и этот негодящий трутень Дорошенко. А еще обидно, живет Юрко без турбот,[36] посвистывая живет. Деньги легко считает, дальше магазинного порога они у него не залеживаются. Любого встречного напоит до усрачки, пока ноги держат. И сам, злыдень, пьет не просыхая: всегда и без меры. Даже удивительно, как до сих пор не утоп. Сколько сотенных к надзору перешло, по судам таскают, а ему начхать на указы. Говорят: пес лает, когда хозяина знает, а рыба оттого и молчит, что ничейная: кто подсек, тот и пан. Юрку на роду везенье: с реки не приходит пустой. Захочет – с двумя рыбами в руках вынырнет, а третья – во рту. Он такой!..

А Ткачук без улова, задаром берег меряет. Будто недобрый глаз следит за ним, или рыбу кто заворожил: не ловится ни в вершу, ни на живца. Что он приносит в последнее время, и рыбой не назовешь, мелюзга, не то чтоб продать – жарить нечего, только на уху годится. В прежние дни Ткачук выкидывал обратно в речку эту плотву, пусть бы росла и жирела, но сейчас собирал ее в трайстру и был доволен, если набиралось на казанок тощей ушицы.

В сельсовете, где Ткачук работает дежурным, второй месяц зарплаты не видно, обещать обещают, но дурят. У председательши Ульяны, чтоб не сердить, он уже не спрашивает – когда? За так служит. Хоть зарплата куцая, но когда нет ее – очень даже паршиво. Это одни покойники без денег обходятся, им гроши и до заднего дупла не нужны. А если на земле дышишь – гони монету. Правда, гривенник на что годится? Только прикрыть пуп, другой цены нет, – теперь за всякий пустяк давай рубли.

Слава Богу, на огороде помидоры свои, цибуля уже стубровата,[37] щавель тоже подрос, не надо соседям кланяться. Но когда вытряхнул из глечика[38] остаток желтоватой пыльцы, хочешь не хочешь, иди одолжать кукурузянки! Без мамалыги ноги не держат, а при его службе здоровые топалки требуются. Нет худшего стыда, как по хатам просить, и сельмаге задолжал за керосин и резиновые сапоги. Еще крышу стайни[39] латать надо, рулон толя потребуется, дождь ждать не станет, когда зарплату привезут, – значит, опять в долг записывать…