Осенний лист, или Зачем бомжу деньги - Владимир Царицын

— Садись, сынок, рассказывай, — это слово, «сынок», Самсонов произнёс без издёвки, но и особого тепла в голосе Сидоров не уловил.

По-видимому, так олигарх обращался ко всем, кто младше.

— Садись сюда, — старик указал на кресло, стоящее напротив дивана.

Сидоров пересёк комнату и сел. Почему-то обращение на «ты» его не обидело. Может, в силу возраста Самсонова, а может ещё почему. Родня?

— Почему не уберёг дочь мою? А, сынок?

— Видите ли… — Сидоров запнулся: стоит ли рассказывать? Но зачем тогда сюда пришёл? — Мы с Катериной пять лет тому назад…

— Знаю. Всё я знаю.

— Зачем тогда спрашиваете, Андрей Валентинович?

Старик не ответил. Он встал и подошёл к окну, которое выходило на осенний сквер.

Прямые аллейки сквера, как лучи солнца на детском рисунке, симметрично расходились от центра, а в центре стоял круглый павильон с плоской крышей, кафе-пиццерия «Бегемот», более известное в народе как «бочка». По обеим сторонам аллей стояли, словно часовые на посту, стройные берёзки с полупрозрачной кроной и молодые ёлочки. А внутри секторов, образованных аллеями, росли старые клёны с гнутыми стволами. Их давно пора было спилить, выкорчевать и посадить на их месте что-нибудь другое, хотя бы те же самые ёлочки. За сквером угадывалась центральная улица, её было видно сквозь дымчатые пятна берёзовых крон, а через открытую форточку в комнату неслись шум автомобилей и троллейбусный свист.

— Мне больше некого спросить, — вдруг ответил старик.

Помолчав, произнёс задумчиво, скорей не к Сидорову обращаясь, а говоря это самому себе:

— А ведь в этом городе я родился и вырос… И Катюша тоже здесь родилась.

Он вернулся к дивану, сел, закрыл глаза, и некоторое время сидел молча. Сидоров тоже молчал и смотрел на Самсонова. Лицо у Андрея Валентиновича было суровым, даже грубым: прямой, слегка широковатый нос, глубокие морщины, начинающиеся от его крыльев, откровенно и безжалостно рассекающие впалые щёки и вдруг трусливо шмыгающие под волевой квадратный подбородок. Ещё три морщины лучами идут от переносицы и вертикально пересекают высокий лоб, теряясь в седой чёлке. Кожа лица неровная, в мелких оспинах, и тёмного, скорее землистого, нездорового оттенка.

Наверное, старик болен, отметил Сидоров, во всяком случае, выглядит он скверно.

Самсонов сидел, не шевелясь, и молчал; его вполне можно было принять за мертвеца, если бы не серая жилка на худой морщинистой шее, туго окольцованной жёстким воротничком белоснежной сорочки, вздрагивающая при каждом ударе сердца старика.

— Там, в баре… — нарушил молчание Андрей Валентинович, — там коньяк, виски, водка. Налей себе что-нибудь. И мне… Помянем нашу Катюшу, — и добавил ворчливо. — Раз уж ты решил со мной встретиться.

Сидоров встал и подошёл к мини-бару. Там много чего было. Сидоров взял бутылку «Баллантайна» и плеснул понемногу в два бокала. Один бокал протянул Самсонову. Старик взял его, кивнул, давая Сидорову команду выпить. Сидоров послушно проглотил виски, а старик свой бокал только слегка пригубил.

— Да, я всё знаю о вас с Катюшей, — сказал он. — О том, как вы жили с моей дочерью, о том, что хорошо жили. Знаю… Что любовь у вас была настоящая, знаю. И что потеряли вы эту любовь, профукали, расстались по-глупому, из-за пустяка. Знаю… Катя со мной отношений не поддерживала, она меня вообще знать не желала. Я через своих людей о её жизни узнавал. Давал задание, мне сообщали. Катюша даже не подозревала, что я все её шаги по жизни отслеживаю, контролирую… Если бы не проклятое сердце, если бы не операция, я бы ни за что не допустил этой Катюшиной аферы… Я в Англии был, в клинике. И в таком состоянии, что мне ничего не докладывали, боялись. А когда оклемался немного, поздно стало…

Старик снова пригубил бокал и поставил на журнальный столик, стоящий между диваном и креслом, на котором сидел Сидоров.

— Мне выпивать нельзя совсем, — сообщил он. — врачи запретили даже нюхать. А ты себе ещё налей.

— Пожалуй, я тоже не буду. С утра пить не в моих привычках.

— Похвально. Хорошая привычка… Тебя, наверное, интересует причина наших таких… натянутых отношений с дочерью?

Сидоров промолчал, не ответил ни да, ни нет.

Конечно, его интересовало всё, связанное с бывшей женой, но он понимал: то, что предлагал рассказать Самсонов, было личным, очень личным, такое не рассказывают каждому встречному и поперечному. Поэтому он не мог сказать «да». Но Сидоров не считал себя каждым, и видел: старик сам хочет ему рассказать всё. Может, Андрей Валентинович желал облегчить душу, а может, признал его, Сидорова, близким и родным, которому можно рассказать о своей беде. Поэтому Сидоров не сказал «нет».

Самсонов откинулся на спинку дивана и снова закрыл глаза.

— Причина проста и тривиальна, — начал он рассказ, — такое встречается часто, гораздо чаще, чем об этом рассказывает в своём телешоу Андрей Малахов…

Сидорову ничего не сказало это имя, он и раньше не считал телевизионный ящик источником полезной информации и очень редко смотрел телепередачи, а последние пять лет и телевизора-то в глаза не видел. Но он не перебивал старика, слушал внимательно.

…Катерина росла без матери. Первая жена Самсонова, черноокая и статная красавица Серафима Наумовна, умерла, дав жизнь дочери, но не найдя сил, чтобы выжить самой. У маленькой Кати была нянька, пожилая женщина, соседка Самсоновых по коммунальной квартире. Отец не мог много времени уделять дочери, в силу постоянных разъездов по стране в поисках новых месторождений нефти, а когда стал директором одного из предприятий нефтедобывающего комплекса в Западной Сибири, то и вовсе стал появляться в родном городе не больше одного-двух раз в году.

Катя очень любила отца. За неимением мамы, всю свою дочернюю любовь она дарила ему. За двоих. Няня была доброй женщиной, даже излишне доброй, она баловала Катю и позволяла ей гораздо больше, чем позволила бы родная мать. Катя к ней неплохо относилась, но… Но няня, это всего лишь няня — чужой человек. А отец…

Как же Катя ждала его приездов! Каждое утро, едва проснувшись, она спрашивала у няни:

— А папа приехал?

И когда няня говорила ей, что папа должен приехать тогда-то и тогда-то, через столько-то и столько-то дней, она сильно расстраивалась и принималась считать дни, хотя считать пока умела только до десяти. Катя загибала пальчики, и когда все десять пальцев сжимались в два маленьких кулачка, а считать надо было ещё и ещё, она начинала плакать.

Ей не в радость становились игрушки и книжки-раскраски. Она плакала от одиночества, несмотря на то, что няня всегда была рядом, и от несправедливости. От чудовищной несправедливости. Няня успокаивала девочку, как могла. Через некоторое время Катюша переставала плакать, и няня думала, что подопечная смирялась со своей долей. А Катя каждый вечер, ложась спать, думала, что няня ошиблась, и что папа завтра утром обязательно приедет.

Когда отец, наконец, приезжал, Катиной радости не было предела. Она не отходила от него ни на минуту. Они гуляли в парке, катались на аттракционах, ели мороженое. Катя тараторила без умолку, торопясь рассказать отцу обо всём, что случилось за время его отсутствия. Умолкала лишь, когда засыпала.

Няня рассказывала Андрею Валентиновичу о том, как Катя плачет и скучает, как ждёт его и как любит. Самсонов кивал, слушая и соглашаясь, но через пару дней опять собирался в дорогу. Он не мог поменять работу, да и не хотел. Потому что считал: нефть — это не просто чёрное жидкое золото, нефть — это нечто вечное, это очень большие деньги и гарантия безбедного существования на всю жизнь. Бросить заниматься нефтью — значить лишить себя гарантии.

И он уезжал. А Катя ждала! Господи! С каким нетерпением она его ждала! Пожалуй, только она сама смогла бы рассказать об этом…

Впрочем, вскоре, когда Кате исполнилось шесть лет, всё изменилось. Андрей Валентинович получил огромную благоустроенную квартиру в Таргани, забрал Катюшу, и они стали жить вместе. Если только можно назвать «совместным» их проживание, когда Катя с утра до вечера бродит по пустым комнатам или в одиночестве играет с куклами, а отец сутками не приходит с работы, а иногда уезжает на несколько дней — то в Москву, то ещё куда-нибудь.

У Кати снова появилась няня. Теперь молодая и красивая. Она приходила к Самсоновым каждый день и уходила домой только на ночь, а в те дни, когда Андрей Валентинович не ночевал дома или улетал в командировку, она ночевала в их квартире. В обязанности няни, кроме ухода за Катюшей и её, так сказать, воспитания, входила домашняя уборка и готовка.

Готовила няня отвратительно, а прибиралась в квартире быстро и небрежно, словно не сама сюда пришла деньги зарабатывать, а её привели силком и заставили отбывать повинность. Катю же она не воспитывала; в лучшем случае, присматривала за ней: как бы не выпала из окна третьего этажа, а так как Катя выпадать из окна не собиралась, то и проблем у няни с присмотром не было никаких. Катя была предоставлена самой себе. Она играла в игрушки, рисовала папу и, неосознанно, вырабатывала в характере основы самостоятельности и независимости.