Сестра милосердия - Мария Воронова

Да нет, не может он быть настолько подлым и расчетливым. Вероятно, просто не решался прийти, а тут такая новость! Прекрасный повод, чтобы вернуть прежнюю любовь. Или еще проще. Алексей понимал, что на свободные отношения она никогда не согласится, а возвращение прежней власти сделает их брак безопасным, вот и пришел.

Как бы то ни было, любая из этих причин унизительна для нее.

Но может быть, она бы его приняла… И сердце снова наполнилось бы любовью, если бы он пришел как герой. Она бы простила, что он не готов рисковать жизнью ради любимой женщины, если бы он шел на смерть ради России.

Если бы он перешел к Юденичу!

Но Ланской, русский офицер, удовольствовался ролью обычного служащего, мелкого клерка.

И в критический момент, когда решается судьба страны, он пошел не к своим, воевать за правое дело, а к женщине…

Он избежал даже мобилизации в ополчение!

Любовь оказалась миражом, который растаял, оставив ей всю тяжесть совершенного греха.

Может быть, следовало вернуть Ланского? Выйти за него замуж и искупить свой грех? Может быть, это Господь послал ей Алексея, чтобы она стала честной женой?

Мысль эта так напугала ее, что Элеонора энергично покачала головой. Нет, это неправда! Она согрешила, легла в постель с мужчиной без брачных уз, то есть является падшей женщиной, и никакое запоздалое венчание не отменит свершившегося факта.

Можно простить того, кто тебя предал, но никак нельзя довериться ему, а что такое брак, как не высшая форма доверия?

Жизнь с трусом и предателем — слишком большая плата за грех.

Ну да, она впадает в гордыню, сама назначая себе наказания. И презирает Алексея, будучи ничуть не лучше него. Тоже плывет по течению, проклинает дьявольскую власть, а сама ничего не делает ради ее свержения.

Оправдывает себя высокопарными лозунгами о милосердии для всех, но это годится только для невзыскательной совести.

Хватит трусить! Нужно идти к своим.

Элеонора оделась потеплее, а немногие оставшиеся вещи собрала в сидор. Туда же уложила неприкосновенный запас продуктов. Под руку попались вещи Воинова: портсигар и часы. Она хотела взять их с собой, но, помедлив, оставила в ящике буфета.

Навела в комнате порядок и присела на стул, как перед долгой дорогой. Скорее всего, она больше сюда не вернется. Посмотрела на серый потолок, выцветшие обои… Она никогда не ощущала это место своим домом — так, временное пристанище. Уходить отсюда на смерть было не жалко и не страшно.

По дороге в госпиталь ей постоянно встречались вооруженные колонны. Ополченцы в штатском, с красными повязками на рукавах или с бантами на груди выглядели с оружием нелепо, плохо держали строй и пели.

Вдруг Элеонора заметила, что мимо нее маршируют совсем дети. Сердце сжалось: нет, не может быть! Но хоть большинство ребят были рослыми, их выдавали по-юношески пухлые лица, или совсем гладкие, или с нежным пушком на верхней губе, который явно еще не знал бритвы.

Потом прошли красноармейцы, с суровыми лицами, в выцветшем обмундировании, видно, опытные бойцы. Они буднично, привычно держали строй, специально не чеканя шаг, но, если закрыть глаза, казалось, это суровый бог войны отбивает ритм.

Ей хотелось думать, что это идут враги, но сердце откликалось только глубоким сочувствием к людям, идущим на встречу со смертью. Элеонора украдкой перекрестила их.

В госпитале царила привычная суматоха, во дворе стояло несколько санитарных машин.

Она не без труда нашла Шуру Довгалюка и сказала, что хочет на передовую.

— Не морочь мне голову, Львова! Мы без тебя как без рук.

— Шура, я серьезно! Тут у меня все налажено, Эльвира с удовольствием меня подменит, вы даже не заметите. Я очень люблю свой оперблок, но когда такие дела… У меня есть боевой опыт, я нужна на линии фронта.

Проворчав, что у него и без нее куча хлопот, Довгалюк сказал, что Калинин сейчас идет на сборный пункт, и она, если хочет, может к нему присоединиться. Он будет безумно рад такой компании.

— Или меня жди, я завтра иду, только дела сдам.

Она покачала головой и пошла за Калининым.

— Не вздумай ничего из оперблока выносить, — крикнул ей вслед Шура, — на сборном пункте все получишь.

Они устроили лазарет во дворце Палей. Там пряталось много мирного населения, женщины, дети, ведь деревянные дома, в которых жило большинство, не могли защитить от артиллерийского огня.

Элеонора была как в тумане. Бои за Детское Село, как оно теперь называется. Давно ли прогулка в Царскосельском парке считалась одной из высших наград для воспитанниц Смольного института?

Под надзором классных дам, в нарядных пелеринках, они чинно прохаживались по аллеям, загадывая желания. Считалось, если встретят кого-то из царской семьи, то желание сбудется.

Теперь здесь у всех только одно желание — выжить.

Обе стороны вели плотный, почти шквальный огонь, раненые поступали сплошным потоком. О какой-то серьезной помощи не было и речи, перевязать, остановить кровотечение и отправить дальше по этапу. Прибежал какой-то командир, судя по суконному пальто, из рабочих, и накричал, чтобы раненые не скапливались в лазарете, а как можно скорее отправлялись в тыл.

— Горячий выдался денек, — повторял Николай Владимирович, — ну да ничего.

Когда снаряд разорвался слишком близко от их убежища и от ударной волны упали настенные часы, Калинин даже не вздрогнул:

— Вот тебе и раз! Как мы теперь записки под жгут писать будем? — спокойно спросил он.

А Элеонора подумала, что стены дворца не такая уж надежная защита, и заставила всех его обитателей спуститься в подвал.

Вслед за мощным взрывом наступило относительное затишье. Ну что ж, пора сделать то, ради чего она сюда прибыла.

Достав из сумки повязку Красного Креста, хранившуюся у нее еще с той войны, Элеонора с помощью пожилой дамы, которая лучше всех сохраняла спокойствие, закрепила ее на рукаве и взяла сумку.

Ей было страшно. Стены дворца вдруг показались надежным убежищем, и так не хотелось выходить под дождь из пуль!

Всего несколько минут, сказала себе Элеонора, за несколько минут перейти две улицы, и ты среди своих. Не бойся. И не медли. Чем дольше ты колеблешься, тем больше шансов, что твоя пуля найдет тебя.

Сказав пожилому санитару, чтоб отдохнул, она вместо него пойдет за ранеными, Элеонора вышла на улицу.

Прячась за домами, она пробиралась к переднему краю, на звуки выстрелов. Улочки, такие чистые и нарядные в прежней жизни, стояли дыбом. На домах и деревьях были ясно видны следы от пуль, скамейки, решетки и даже плиты мостовых были выворочены и пошли на строительство баррикад. Элеонора растерялась. Во время уличных боев, когда стреляют из-за угла, как понять, где свои, где чужие?

Но не станут же русские офицеры стрелять в женщину, сестру милосердия…

Под прикрытием каменного фундамента она перешла на соседнюю улицу. Тут лежало несколько мертвых. Мимо, пригнувшись, пробежало несколько красноармейцев, Элеонора двинулась за ними. Добежав до баррикады, они быстро заняли огневую позицию, сухой треск выстрелов усилился.

Она не успела ничего понять, как к ней подполз раненый. Пуля по касательной задела голову.

— Помогай, сестрица! — весело гаркнул он.

Она машинально сделала перевязку, заметив, что лучше товарищу отправиться на медицинский пункт.

— На том свете уж схожу, а пока некогда.

Насколько Элеонора смогла понять, белогвардейцы занимали двухэтажный каменный дом напротив, а красные хотели их оттуда выбить или, по крайней мере, блокировать.

Сколько тут, метров десять? Успею добежать. Это три секунды максимум. Никто не поймет, что я делаю, а я уже буду у наших. Сразу спрячусь за парапетом, там меня пули не достанут, а объяснить благородным людям, кто я такая, не составит труда. Не примут же они меня за красную шпионку!

Раз, два, три!

Она вскочила, побежала, но сразу мощным ударом была сбита с ног.

Вот и все…

Она часто слышала, что пулевое ранение воспринимается как сильный удар, а боль приходит потом.

Но это оказалась не пуля. Ее сбил с ног и закрыл собой немолодой красноармеец, она видела его густые, с сильной проседью усы очень близко от своего лица:

— Ты что, девка? — спросил он весело. — Ты погоди на рожон переть, помереть успеешь!

Тут из переулочка появилось двое раненых, в грудь и в голову. Пришлось вести их во дворец, к Калинину.

Поздно вечером с санитарной машиной прибыл маленький, заросший до глаз черной щетиной комиссар и сказал, что решено оставить Детское Село. Эта машина — последняя, так что если раненых много, пусть доктор решает, кого в нее сажать, кого отправлять пешком, а кто остается.

Что ж, это военная медицина.

Николай Владимирович очень разумно распорядился наличными ресурсами, но восьмерых тяжелых пришлось оставить. Они не были безнадежны, просто шансов выжить у них было меньше, чем у других. Слава богу, все они были в забытьи, не пришлось объяснять, что их покидают на верную смерть.