Портрет себе на память - Татьяна Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выходим из театра последними. Южная ночь, горят фонари, светятся витрины магазинов; мы идем по Ришельевской, по той стороне, где ресторан вышел из каменных стен, занял весь тротуар до бордюра, отгородился от проезжей части деревянным заборчиком с плетущимися цветами так, что пройти больше негде. Они здесь настолько освоились, что буфеты с посудой и столовыми приборами поставили прямо на улице. Лавируем между ресторанными столиками, и мне нравится здесь идти; мне нравится, что это никого не раздражает – ни официантов, ни посетителей. Я попадаю в атмосферу праздника: музыка, цветы, улыбающийся стюард в белых перчатках. Я уже не соглядатай, не раздраженный прохожий – я часть этого праздника. И это не как в Париже, где вы проходите мимо уличных кафе с крохотными старенькими столиками, где люди сидят за чашкой кофе и глазеют на дорогу, по которой несутся машины – это как в Одессе, а значит в сто раз лучше.
Мне хочется присесть за столик и выпить коктейль, но Тамара, слегка наклонившись по ходу движения, неумолимо несется вперед к остановке автобуса. Она устала, и у неё, наверное, болит диафрагма, разбитая вокалистами. Остановка рядом, на другой стороне улицы, там уже стоит автобус, потому что это конечная. Этот автобус не довозит нас до дому на два квартала, и тут опять начинается моя пытка автомобилями. Она идет по проезжей части. Машин не так много, но в ночное время они летят с большой скоростью и сигналят. Я молча иду за ней, вздрагивая и непроизвольно прижимаясь к тротуару при каждом сигнале. Быстро удаляясь от меня на этой полосе препятствий, она кидает мне через плечо:
– Тебя никто не заставляет здесь идти, иди себе на тротуар, что ты дергаешься? Нужно идти непоколебимо, тогда они будут объезжать.
– А зачем? – кричу я, – зачем так всех раздражать, мы же создаем людям помехи, может произойти авария.
Мои возражения вызывают у неё шквал эмоций, она мне тоже что-то кричит, кого-то в чем-то обвиняет, но я не слышу из-за шума машин. Я не понимаю, что это за дурацкий подвиг? Или это просто привычка, и это я психопатка, которая боится машин? Но мне уже все равно, у меня внутри лопается мембрана, которая все эти дни сдерживала её натиск, и я выпаливаю:
– Как вы можете? Это же просто террор. Вы подставляете себя под машины и человек, который случайно может наехать на вас, сядет в тюрьму из-за вашего упрямства, из-за того, что вы не признаете машины. Но они всё равно существуют. Понимаете? Этого уже не изменить! От вас исходит сплошной негатив, вы всех ругаете. Мне трудно рядом с вами, завтра же уеду, не останусь больше. Лучше бы я сидела в своей гостинице в Туапсе и вообще у меня дел по горло. Никогда больше не приеду! Никогда!
Это производит впечатление, она как будто просыпается. Как снеговик, немного подтаивает. Не свойственное ей сомнение пробегает сначала по лицу, а затем по всей фигуре. Она даже поникла – и мне её жаль. Мы теперь идем рядом по тротуару, подходим к дому, и Тамара шепчет про себя грустно и задумчиво: «не-га-тив». Входим молча, я ставлю чайник. Потом поворачиваюсь к ней.
– Я налью вам чая?
– Нет, лапка, – говорит она, – чай – это индивидуальный продукт, я сама наливаю чай.
Мы долго смотрим друг на друга, и я спрашиваю:
– Почему вы такая?
– Сейчас объясню, – отвечает Тамара, пытаясь совладать с собой, – слушай:
«Встречаются два одессита:
– Боже мой, кого я вижу! Соломон Моисеевич!
– Да, меня зовут Соломон Маркович.
– Вы же мне будете рассказывать, как вас зовут?! Я вашего папу с детства знал, он был таким высоким и кудрявым.
– Ничего подобного. Он был маленький и лысый.
– И вы еще возражаете!!! Вы же просто не знали своего папу».
– Это же Одеса, лапка. Я одеситка, понимаешь?
Понимаю и представляю, как они жили тут месяцами с Олей.
После театра
На следующее утро Тамара встает рано, тихо кормит кота, и когда я просыпаюсь, я понимаю, что она уже успела что-то приготовить на кухне. Мы завтракаем в дружественной обстановке. Косые лучи солнца пробиваются в наши окна первого этажа, погода хорошая и, кажется, не очень жарко. Собираюсь на пляж в Лузановку, ни разу там не была, поеду надолго. Вчера с утра, перед тем, как отправиться в парикмахерскую, я решила окунуться, стала спускаться на пляж и вижу: какие-то желтые широкие полосы идут вдоль всего берега, спустилась ниже, на площадке около кафе слышу разговор двух мужчин:
– Я извиняюсь, это дрэк, а я сначала думал, шо это риба там плавает, – говорит полный мужчина в полосатых штанах.
– Какая ж, к чертям собачьим, риба! Когда на шестнадцатом участке около «Аркадии» канализацию прорвало, – отвечает другой, видимо, официант кафе.
Все же спускаюсь к морю, даже вхожу по колено в воду; народ плавает, стараясь обходить желтые полосы, и дети копошатся в воде. Пытаюсь ненавязчиво завязать разговор на тему: «А кто знает, что представляют собой желтые полосы с однородной массой включений?» Но моя инициатива не находит понимания у отдыхающих. Даром что отдыхающие – не хотят портить себе настроение.
Лузановка – это длинный пляж за городской чертой, но вода мелковата и народу полно, яблоку негде упасть. И по широкой асфальтовой дороге все идут и идут от трамвайной остановки до пляжа мимо бесконечных ларьков и кафешек. Как причитала моя няня, глядя в телевизор на толпы демонстрантов: «Сколько людей! И ведь каждого накормить надо, хлеба-то одного сколько нужно». И у меня тоже возникает ощущение перенаселенки: каждому нужен кусочек пляжа, и попить, и поесть, и все остальное тоже. Больше не поеду в Лузановку.
После пляжа залетаю домой, Тамары дома нет, она ушла за родниковой водой. Из-за машин она категорически не желает брать меня с собой. Вот такой у неё характер – раз сказала и все. Я вижу, что пол тщательно вымыт; пол, кстати, она мне тоже не дает мыть. Быстро переодеваюсь и ухожу. По дороге ем рыбу, пью кофе и долго сижу в интернет-кафе – у меня вдруг появилось ощущение полной свободы. Потом гуляю, меня заносит на Дерибасовскую, в кафе на открытом воздухе ем мороженое. Импозантный дом из чёрного камня, у которого находится
