Портрет себе на память - Татьяна Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что ты туда уставилась? – спрашивает Тамара. – Мерзавцы, превратили Александровский дворец середины девятнадцатого века в ресторан и ещё гордятся этим. Это им с рук не сойдет, как, впрочем, и другие художества.
А мне почему-то хочется быть среди этих людей и разгуливать по барской усадьбе, как у себя дома. Я, наверное, неустойчива против соблазнов, меня притягивают красивые дома, нравятся одесские ресторанчики. Ещё я много времени провожу около витрин ателье мод. Обычно в витринах можно обозревать четыре-пять нарядов. Какие это платья! Они сшиты не по европейской моде, которая сейчас стремится больше к оригинальности, чем к красоте. Они сшиты по-одесски, каждое платье уникально и красиво. Большинство платьев длинные, но они не кукольные, их реально можно носить. И одесские женщины их носят. В Одессе вообще много роскошных магазинов, ресторанов и развлечений, но это не для нас с Тамарой, мы дамы серьезные – обсуждаем мировые проблемы.
Молча доходим до театра музыкальной комедии имени Водяного. Да, да, в этом театре играл знаменитый одессит Михаил Водяной – которого я больше всего запомнила как Мишку Япончика и Папандопулло из «Свадьбы в Малиновке». А потом он стал директором театра. Громоздкое бетонное здание советского периода и архитектура никакая. Зато вокруг театра большая балюстрада с цветниками, лавочками и деревьями. После ухода Водяного здесь, так же как и в Театре оперы и балета, если хороший спектакль – значит это гастроли. Видно, талантливых людей в этих краях не хватает.
Она опять ищет птиц. Уже закат, и сумерки начинают спускаться мимо бесконечных ларьков и кафешек. И я ненавязчиво говорю:
– Птицы не голодные, лениво клюют. Им уже спать пора.
Зря я это сказала, мне не хватает терпения. Мне всю жизнь не хватает терпения. Она останавливается как вкопанная, поднимает на меня глаза и с укором вещает.
– Кормить птиц – это часть моей жизни. Ты не понимаешь! Ты не понимаешь, что такое Одесса! – взмахивает она руками как крыльями, – Одесса – это, прежде всего, люди. Ты знаешь, какие люди были раньше в Одессе! Я тебе расскажу.
«Однажды я ехала в трамвае, и вдруг трамвай остановился. Люди стали выходить, глядим: у двухэтажного дома собралась целая толпа и все смотрят вверх. Птицы, воробьи, беспокойно летают вокруг карниза дома и кричат. Прохожие останавливаются, чтобы посмотреть что случилось, не требуется ли их помощь. Выходит и водитель трамвая, вооруженный длинным жезлом, которым он переключает стрелку; он пробирается в центр толпы и тянется вверх жезлом, его подсаживают, но жезл слишком короткий. И мы видим, что с карниза на тонкой нитке головой вниз свисает птенец. Кто-то уже добежал до пожарного депо, которое было неподалеку. Через минуту едет пожарная машина с лестницей, вся толпа с волнением следит, как спасают запутавшегося воробьишку и возвращают его под крышу. Знаешь, птицы для витья гнезд часто используют конский волос, вот в таком конском волосе птенец и запутался лапкой, выпал из гнезда и повис на нём».
Я опять виновата. Домой Тамара возвращается расстроенная, потому что по пути я ещё умудряюсь что-то неправильно сказать про собак, которые стаей в семь особей несутся по трамвайным путям. За свои грехи я принимаю позу покорного слушателя, чтобы, попивая чай, выслушать её очередной рассказ.
Смерть отца
«У отца в то время работы не было,– говорит Тамара,– он был просто потерян. Он любил проводить время у старых друзей, которые уезжали из СССР. В начале восьмидесятых в Одессе многие уезжали, тогда уехала и моя сестра. Это было время разлук, но евреям не привыкать. Со времен исхода из Египта вот уже более трех тысяч лет этот народ, рассеянный по всему свету, часто гонимый, прошедший через пытки и уничтожение диктаторами, хранит свое самоопределение и высокую духовную сущность».
– Что? – спрашиваю, – духовная сущность у евреев выше, чем у других народов?
– Да, – отвечает она спокойно и медленно отворачивает голову в сторону от меня, вызывающе демонстрируя свой гордый профиль. – Ты знаешь ещё какие-либо народы на Земле, которые бы со времен Двуречья сохранили свою идентификацию, свою религию – монотеистическую, замечу? Нет таких народов,– отвечает она за меня, чтобы я не мучилась, перебирая все религии за последние четыре-пять тысяч лет.
Не сильно задумываясь, выпаливаю то, что на слуху.
– Буддизм! – она так морщится, что я тоже кривлю носом и оговариваюсь, – да, да, знаю, не совсем религия и не совсем монотеистическая. Но это самая человеческая религия, и она завоюет мир! А что там было в Древнем Египте три тысячи лет назад, тем более никто не з
– Нет такого народа, – продолжает Тамара, не обращая никакого внимания на мои доводы, и, как на уроке когда начинался шум, властно повышает голос, – который бы, как евреи, принес миру веру в единого бога; и на почве этой веры возникли бы многие европейские и восточные религии. И ты знаешь почему – потому что этот народ послан на землю с особой миссией. А твой буддизм – это просто философия, как и конфуцианство в Китае, впрочем…
– Да что вы говорите! И притом ещё с вашим неверием в бога, – перебиваю её, подняв свою славянскую голову так же гордо, как и она минуту назад. – У меня совершенно другое мнение: евреи, будучи рассеянными по всему свету, не проходили в своем развитии, как нация и государство, общепринятых ступеней от рабовладельческого строя к феодализму и дальше к монархическому или демократическому государству через технологические и социальные потрясения и войны, скажем, не теряли попусту времени. Мне кажется, что евреи – это родоплеменное понятие. Не смотрите на меня так! Всё, что было на Земле, – осталось: и рабовладение есть, и феодализм присутствует, и социализм. Я заметила, что сохранившиеся дикие племена удивительно дружно живут в своих сообществах, помогая друг другу и соблюдая укоренившуюся этику. Евреи – тоже такое племя, или несколько племен с удивительно сильным ощущением своей этнической принадлежности, своей этикой и взаимопомощью, которая есть не что иное, как инстинкт самосохранения. Они вписываются в уже существующие структуры различных государств, занимая в
