Портрет себе на память - Татьяна Николаевна Соколова

После того, как я дала отпор Тамаре по дороге из театра, когда грозила немедленно уехать, что-то изменилось. И я сейчас достаточно комфортабельно чувствую себя в нашем доме, если, конечно, не принимать во внимание мелкие бытовые неудобства (стараюсь смотреть на жизнь её глазами). После того, как ушла моя мама, никто обо мне так не заботился, как Тамара. Когда я периодически звоню из Петербурга, она в первую очередь спрашивает, как мое здоровье; всегда дает советы, как пережить очередную эпидемию гриппа, предостерегает от хронических заболеваний и жестокости дурных людей. Она всегда беспокоится, чтобы меня никто не обидел: ни мои дети, ни сотрудники или начальство. Она мне говорит… Нет, не буду повторять что именно; просто она говорит так, что я чувствую себя особенной, почти такой же, как она. Иногда она присылает книги, которые мне обязательно должны помочь в разных жизненных ситуациях – одним словом, воспитывает.

Удивительно, что я живу здесь уже почти две недели, просто так, незаметно для самой себя, хотя дома ждут дела. С самого начала что-то внутри мне подсказывало, что быстро я не уеду. Когда я её увидела, сердце сжалось – человек не должен оставаться в старости один. Да, по сути, она и не одна, у неё много друзей; соседи говорят, что к ней каждое лето приезжает кто-то из учеников или родственников. Вот была Оля… Чем ближе отъезд, тем чаще я вспоминаю про неё. С Олей она всё-таки была бы не одна. Но она вычеркнула из своей жизни эту Олю так же, как вычеркнула тротуар, на котором всего лишь в некоторых местах вздыбилась плитка. И теперь она ходит по проезжей части. И в жизни она тоже шагает по проезжей части.

Придя домой, застаю очередную сцену с котом. Кот залез на полку с полотенцами в её крохотной спальне. И она кричит, прогоняя кота полотенцем: «Вон скотина! Попробуй только сюда залезть снова! Тварь! Зёзик никогда никуда не залезал. А этот психический».

Догадываюсь, что Зёзик – это ласковое название предыдущего кота Мурзи. Но на всякий случай не уточняю. Хочу поработать сегодня вечером. Но, кажется, не судьба. Тамара явно не в духе; полнолуние, видимо, на неё действует. Она кричит мне из кухни, что опять дрозофилы на помидорах, которые я, конечно, не умею покупать. Сгнивший кабачок. Удивляется, зачем мне два десятка яиц, о которые она устала спотыкаться. А что мне ещё есть? Здесь моя диета и так изменилась. Мне уже не хочется мяса животного, про которое я ничего не знаю, а мяса животного, про которое я что-то знаю – тем более. И яйца я покупаю не у кого попало, и втайне надеюсь, что они пригодятся в хозяйстве. Но что-то у меня с готовкой не получается. Дома я готовлю, не задумываясь, быстро и, говорят, вкусно. А здесь мы с ней питаемся творогом со сметаной, салатами, фруктами и чаем с бубликами. Вернее, это я ем фрукты, а Тамара ест только вишню.

Я, правда, иногда захожу в кафе и заказываю себе рыбу. Последний раз в кафе я ела потрясающий форшмак из щуки. Здесь щука редкость, не спросила, где они её взяли; понятно, что на рынке, но откуда она была родом?

Наливаю себе чай и выкладываю на тарелку бублики, которые испокон веков пекут на Малой Арнаутской. Тамара усаживается в свое кресло, вытягивает уставшие ноги на стул и начинает.

– Я тебе не рассказывала про сестру матери Сару?

– У меня в голове такая каша из ваших родственников, и ещё хронический недосып, что я просто не в состоянии запомнить, кто есть кто, – отвечаю ей со вздохом, как ученица, от которой требуют больше её возможностей, и совсем не намекаю на причину недосыпа.

Ведь кроме жизнеописаний Тамариных родственников я последние дни каждый вечер перед отходом ко сну слушаю ещё и восточную сказку. Засыпаю теперь систематически в третьем часу, думая о хитром или жадном визире и дервише, который благодаря своей ловкости или уму, или просто везению в конце обязательно разбогатеет и покорит красавицу. Я начинаю думать, что тема везения в восточных сказках – это тоже своего рода психотерапия, потому что засыпаю быстро и с хорошим настроением просыпаюсь.

«Ну как же! Она была необыкновенной красавицей, – продолжает Тамара, поводя своими четко вычерченными черными бровями, – Сара была лилейна. И бабушка её берегла, одевала в сафьяновые сапожки и покупала ей шелковые туфли. Она была старше матери. И ещё до того, как мать познакомилась с моим отцом, к ним стал ходить один студент-медик.

Он был из бедной деревенской семьи, но желание стать врачом было настолько велико, что он рискнул приехать в Одессу и поступить в Медицинский институт. По вечерам или по ночам он часто работал, потому что никто ему не помогал, да мало того, ещё в семье случались всякие проблемы: то болезни, то голод, и ему приходилось помогать им. Он познакомился с Сарой, когда учился на третьем курсе. В это время он жил на квартире на той же улице, где жила семья моей бабушки. Он жил на этой квартире по многим причинам: шла гражданская война, надвигалась разруха, и институт не мог обеспечить всех общежитием и, кроме того, за общежитие нужно было платить. А хозяева, у которых он жил, не брали с него платы, они даже уговаривали его не уходить. Он был парень трудолюбивый и много помогал им по хозяйству. Хозяева были из мещан, уже не первой молодости. Они были напуганы гражданской войной, частой сменой власти и всей той кутерьмой и неразберихой, которые царили в Одессе в начале двадцатых годов, и считали, что молодой человек и к тому же медик может пригодиться. Так оно и вышло.

У этих мещан была дочка примерно такого же возраста, как и студент. Она с детства была инвалидом. Бабушка не рассказывала, какая у неё была болезнь, но она была неизлечима.

И вот, когда студент уже заканчивал свое обучение и у него даже появилась практика и какие-то доходы, и, естественно, за квартиру он уже стал платить регулярно, он собрался посвататься к прекрасной Саре. Но об этом узнали его хозяева. И хозяйка сказала ему: «Давай деньги за все годы проживания у нас или женись на нашей дочке-инвалидке». Она насчитала огромную сумму, которой тогда ни у кого не было. Это случилось в начале двадцатых годов, когда