Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Как же, мадера пробкой пахнет, не соблазнишь, – весело отказалась Катя, – я лучше ещё выпью имбирную, забористую, горькую.

Тут с такой же бутылкой «имбирной» заявился поэт Кузьминский, с мая по октябрь служивший в Воронцовском дворце экскурсоводом.

– Там, внизу, – показал большим пальцем за спину, – ещё и Борька Чеховер со своими студентами-балбесами кантуется на академической базе отдыха, – сообщил Костя, целуя в лоб Катю. – Борька порывался увязаться за мной, но я не был уполномочен приглашать к скромному столу такого видного едока… – Костя, он же Константин Константинович Кузьминский, или «три К» – «ККК», или «Костя в горле», как прозвал его Шанский, или попросту Кока, заверив, что имбирная настойка крепка, как водка, достал также из полотняного мешочка банку «бычков в томате», кулёк с инжиром.

– Как же, только не хватало его, без Борьки, дикобраза волосатого, обойдёмся, – дёрнула плечом Катя.

Поэты Гена и Костя по очереди, как на турнире, допоздна читали свои стихи: Гена выстраивал из логически строгих строчек белого стиха отточенно-совершенные иронические конструкции, а Костя – ему ли, поэту-звуковику, как он себя называл, было до неподвижного совершенства? – сочно рифмуя, упивался игрою аллитераций; как эффектен он был в жестикуляции, голосовых перекатах.

Гена отрешённо, почти анемично:

а знаешьмилаякогда я вдруг сказалво всеуслышаньечто я тебя люблюпроизошёл переполох великийшпиль Петропавловкиизрядно покосилсяа купол Исаакия осели стал похожна крышку от кастрюлия попытался купол приподнятьно ничего не вышлоон тяжёлыйлишь руки оцарапал о краяони острыи все меня жалеюти все завидуюти все потрясенывот видишьмилаякак я тебя люблю!а ты смеёшьсяглупая тыправо

Костя, вольно взмахивая ручкой с холёной женской кистью, смешно выпучивая голубые блещущие глаза:

Мой стиль неясен. Знаю сам.Самсон, остриженный Далилой.Нам время (что-то) удалило,а мы тоскуем по лесам.

И ты, пожалуйста, порвимои бредовые намёкиот этих слов, пойми, намокнеттяжеловесных ваз порфир.

По рифмам судим мы. С уроном.Сколь безрассуден мой порыв!Но ты, пожалуйста, паринад миром нежным и суровым.

И в Петербурге, где торги,где по торцам танцуют дроги,ты парапет рукою трогайи тихо память береги.

– Критиковать дозволено? – ангельски кротко глянула Катя.

– Валяй!

– Небрежно рифмуешь, небрежно… – непонимающе заморгала. – Ты куда-то торопишься?

– Учти, Катерина, я звуковик, я футурист… учти: я последний на земле футурист, мне неймётся, я вслух читаю, задыхаюсь от нетерпения, потому как душа восхвалений жаждет, а ни словечка сострадания от тебя…

– Футурист-звуковик, самый последний, попомни: со стишками-хлопушками тебе в председатели земного шара уже ни за что не выбиться.

– Колючая женщина! – одобрил Костя. И, вскочив, ноги стал выбрасывать в танцевальных па, даже пошёл вприсядку.

– Футурист, по тебе ансамбль Моисеева плачет.

– Не обижай, выше бери – рыдает!

– Скажи, последний исстрадавшийся футурист, бывают ли последние символисты, последние акмеисты?

– Первым и последним символистом, неподдельным символистом в отличие от многих других, поддельных, остался Блок. А последнего акмеиста я лично знал, Мандельштама, только не Осипа, как ты подумала, тоже акмеиста, но одного из первых, а – Роальда, Алика Мандельштама.

– Разве не Бродский последний акмеист?

– Бродский, конечно, Бродский акмеист, – сказал Гена и с обнадёживающим хрустом разрезал арбуз.

– Ой, красный какой, – вскрикнула Катя.

– Не-е-е, наш Святой Иосиф пока ваньку валяет; пока ахматовское влияние не рассосалось, Иосиф прикидывается акмеистом, однако он, чую я, в метафизики метит. А вот послушайте настоящего акмеиста – яркого, но последнего, незабвенного: «Чудотворные пальцы икон в кипарисовом масле тоски…»

– Чересчур красиво, красиво и мутно, – фыркнула, клонясь над ломтем арбуза, Катя. – Кто это, такой яркий?

– Я же сказал – Алик Мандельштам, он и стихами, и кончиной своей…

В звёздную изморось ночиВыброшен алый трамвай.Кто остановит вагоны?Нас закружило кольцо!Мёртвой, чугунной воронойВетер ударил в лицо…

– Каков Алик, каков акмеист, а? Высшей пробы… И ещё акмеисты есть, и не только акмеисты; Сашу-то Кушнера ты, допустим, знаешь, он вроде бы – традиционалист, а сам по себе, ни на кого не похож. А других, ни на кого не похожих, знаешь? Лёню Аронзона знаешь? А Витю Соснору? А Витю Кривулина? А Ленку Шварц, талант которой даже меня, зачерствевшего, несмотря на отмокания в алкоголе, берёт за живое?

– Шварц? Не знаю…

– Напрасно.

– А вот Соснору и Кривулина знаю, у Кривулина есть стихотворение про Дюфи и Моцарта, помню, понравилось…

На юге Франции – не здесь, но где пюпитрытолпятся стайкой легконогойна акварели,где праздник Моцарта, разрозненный, безвидный,и цвет, разбрызганный без цели,и сверк бинокля…

– Красиво! Ты всех поэтов наизусть знаешь?

– Не всех, только гениальных.

– А как, как именно гениальных выделить? – спросила Катя. – Арбуз не обманул, сладкий.

– Безоговорочно никак нельзя выделить, – сказал Германтов, – не устраивать же тараканьи бега.

– Браво… – Костя похлопал. – Хотя я по наитию выделяю, и всегда безошибочно: гений, Катерина, он и есть гений.

Но и не там и не тогда – спустя полвекаудешевлённого «Скира» перелистаешь:смотри-ка! – вот он,рояль, грохочущий, как чёрная телега,рояль в углу – и я за поворотомстены – и стая

листков, усеянных хвостатыми значками…Лист неба, разграфлённый телеграфом.След самолёта.И запись нотная приподнята над нами –но перечёркнута. И творчество – работав саду истории кровавом.

– Это тоже Кривулин? Красиво! – поднося ко рту инжирину. – Правда, для Кривулина чересчур уж красиво.

Надкусила…

– Тебе бы всё измерять – чересчур красиво, не чересчур, тебе бы всё хиханьки-хаханьки, а ты знаешь, ослепительная Катерина, что мы, свободные и ни на кого не похожие нынешние питерские поэты-гении, все вместе мы, как гордая разношёрстная неиздаваемая плеяда, – это пять серебряных веков, похороненных в наших клоповниках-коммуналках заживо?

– Пять серебряных веков?! Не перебрал ли…

– Ничуть. Не пять веков, возможно, даже, а шесть… или семь, – Костя всем поровну наливал имбирную.

– За что пьём?

– За святое искусство! – перехватил с улыбочкой шутливо-серьёзный Генин тост Германтов.

Костя крякнул.

– А можно всё же объективно понять какой поэт лучше? – не унималась Катя. – Ты или Гена? Турнир затеяли, а кто из двух победитель…

– Объективно? Ну и словечко… Тебе же авторитетно намекнули, что гении – не тараканы…

– Но, может, тараканы забеги устраивают у гениев в головах?

– Браво! – стукнул стаканом о стол. – Да ты, восхитительная Катерина, проста, как голубица, а мудра, как змея.

– Это цитата? Кто сказал?

– Иисус, слыхала про такого?

– Ого!

– Поэтов нельзя, даже приблизительно нельзя, сравнивать – назидательно заговорил Костя, потешно положив бороду на стол, – мы гениальные, но разные по всем составам своих поэтик, нет у нас общей базы, кроме мировой поэзии в целом, которую разбираем мы на цитаты. Да и каждого по отдельности к чётким, окончательным составам-свойствам нельзя свести: вот, даже настырнейший Данька Головчинер, умеющий движения небесных светил рассчитывать, даже вооружившись до зубов всеми своими математическими отмычками, ритмические закономерности моих стихов не сумел открыть.

– Как же, откроешь закономерности в твоей абракадабре, – весело посмотрела Катя, а Костя послал ей через стол воздушный поцелуй.

Ветерок снова донёс снизу откуда-то звуки музыки, обрывки слов.

– Небо, огромное небо одно на… Радио, концерт по заявкам, – прислушиваясь, сказала Катя.

Потом донеслись сигналы точного времени: ту-ту-ту.

– Оцепенелого сознания коснулось тиканье часов…

– Это цитата?

Багрово-огненный луч скользнул по шиферному скату крыши, померк.

Солнце село.

Потом, в лиловатых сумерках, Гена ещё читал, удручённо себе самому кивая:

внимательно разглядываяперегрызающего мне горлоя обнаружил у него на теменинебольшое отверстиеи дунул в негоперегрызающий перестал грызтьи задумался– чистейший вымысел! –скажут одни– вполне реальный случай! –скажут другиевозникнет дискуссия.

Катя похлопала в ладоши: