Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Катя похлопала в ладоши:

– Счастливый конец бывает и у абсурда? – Дожевав инжирину, спросила: – А инжир мытый?

Гена не отреагировал, он читал, будто бы находясь в пустоте, и будто бы к пустоте обращался:

горько от мысличто день на исходечто растворяется сахар в стаканечто растворяется дым над трубоючто испаряются льдины на солнце

горько что ветер ломает деревья

как горек лук!как горек чёрный перец!

но потребности в горечиудовлетворяются лишь частично

нужна великая жёлтая горечьна голубом фоне

и нужен чёрный свет

– Абсурд всё-таки берёт верх? – Катя щекочуще зашептала в ухо Германтову. – И правда, – оглянулась, – будто чёрный свет светит.

Потом опять Костя, как бы горячо выдыхая все, тут же рождающиеся слова-созвучия в бесконечную шипяще громыхающую строку: «Астры астральные светят кострами асимметричные непасторальные астры отмщения звёзды отчаянья как обращение и обещание…».

– Я же говорю: астральная абракадабра! И на сколько же слов-погремушек тебя ещё хватит?

Удостоилась нового воздушного поцелуя и:

– «…Астры наперсницы астры перстами светят настойчиво и непрестанно астры осенние звёзды опальные плачут о сердце молят о памяти…»

– Так и не дождусь царственного кивка? – заискивающе косился на Катю.

– Кивок надо заработать.

– Сжалься, я же декламирую в поте лица… – Костя уже не мог остановиться, да и Гена не оставался в долгу.

Турнир трубадуров затянулся, давно стемнело, звёзды зажглись.

Остро пахло увядающими цветами – поэтичными астрами?

Еле слышно шелестела листва.

– Когда солнце садится, сразу ветерок налетает… – сказала Катя. – А арбуз каким сладким был…

– Юрка, ты кто? – уставился, как если бы впервые увидел, Костя. – Мы с Геной – поэты, несравненные и несравнимые, этим и интересны, колючая раскрасавица Катерина, переплюнувшая Афродиту-Венеру, мало что проста и мудра, так ещё и лепщица, как доброжелательная молва доносит, лепщица от Бога, если разрешено слог высокий употребить, – ваятельница, а ты-то, ты, Юрка – кто? Я этот же вопрос и Тольке Шанскому недавно задавал, так он на весь «Сайгон» лицемерно резину тянул-растягивал, не желая саморазоблачаться, что-то с полчаса про какие-то интерпретации говорил.

– Кто я? Звездочёт, рассуждающий о холодных красотах небесной механики, не понимая, в отличие от Головчинера, её законов; что же до интерпретаций… Я в меру разумения своего, меньшего, чем мне бы хотелось, интерпретирую художественные высказывания. Вне интерпретаций, любезный Константин Константинович, искусство не существует, его самого по себе, пусть и трижды футуристического, будто бы и нет вовсе, вне наших воспринимающих домыслов и заблуждений – нет; и вообще, если обнаглеть-осмелеть и пошире глянуть – ничего в мире вне интерпретаций не существует: ни неба этого с пылевидным Млечным путём, ни этой шиферной, с вмятинами и кирпичной закопчённой трубой, крыши.

– Кто сказал?

– Если не ошибаюсь, Ницше.

– Так ты ещё и ницшеанец?

– Куда мне, кишка тонка.

– Осторожничаешь? Или за Ницше не дают уже срок, только журят на профилактиках в КГБ? Юрка, так что же такое – мир?

– Всё то, что думают, говорят и пишут о нём, о мире – то бишь совокупность наших взглядов – представлений-высказываний.

– Браво!

Гена собирал в миску арбузные корки.

– Браво! – повторил Костя. – И вся жизнь – тоже не жизнь вовсе сама по себе, даже не ощущения от неё, внутренней и внешней, а её интерпретация? Послушать тебя с идейным наставником твоим, человеконенавистником Ницше, от которого ты попробовал откреститься, так окажется, что нельзя и ущипнуть себя… Что, и боль тоже – не боль вовсе, а элементарная интерпретация боли? Предметов нет, есть лишь их отражения?

– Почему – элементарная?

– Пусть хоть головоломная.

– Ну да, щипай себя, не щипай, а не только стихи или скульптуры – суть высказывания, ждущие интерпретаций, всякая жизнь – тоже высказывание в самом широком смысле этого слова, а сохранить-то его, высказывание, точнее, выявить, сохранить и донести – гладко ли, скачкообразно – может только интерпретация, точнее – сумма индивидуальных интерпретаций.

– Без кривых зеркал нельзя обойтись? Мы заперты злым волшебником в комнате смеха?

– И слёз.

– Так, искусство – это твоя епархия кривых зеркал, ты изощряешься в интеллектуальных вывертах, нам пудришь, болтая и пиша, мозги. А кто же подрядился путаные жизненные высказывания интерпретировать?

– Все кому не лень… Мы этим ежесекундно заняты.

– Браво!

– А если серьёзно – профессионально интерпретируют «жизненные высказывания» философы, так уж исстари повелось, не обессудь, их за это камнями забрасывают, иногда на пароходы сажают и от греха вывозят куда подальше, ну а когда помирают они, им за это же поклоняются.

– Славно, складно всё у тебя. Но кто же тогда человек, отдельно взятый человек из мяса и костей, великий и ничтожный, если вся и всякая жизнь – высказывание, которое для нас, неразумных, хмуро пересочиняют, произвольничая, философы?

– Человек? Рупор…

– Чей рупор?

– Условно говоря – за неимением, прошу прощения, ответа по существу, – человек – рупор Бога; это если говорить обобщённо. А каждый частный человек – один из божеских рупоров.

– Чем же так тебя привлёк Ницше? – спросил запоздало Гена, словно до этого обдумывал свой вопрос, который, похоже, был для него больным. – Неужели зацепил идеал высшей силы, высшего человека?

– Избави бог, я и слов-то высоких побаиваюсь.

– Так чем же? – пристально смотрел Гена. – Может быть, – иронически выцедил, – аморализмом?

– Скорее уж – внеморализмом. Но прежде всего – вопиющими для философа такого масштаба противоречиями.

– Примерчик можно? Один примерчик, – теперь уже и Кузьминский уставился выпуклыми глазами.

– Ницше удручали человеческие иллюзии, он хотел человека от них ибавить, но потерпел грандиозную неудачу, ибо человеку не дано выпрыгнуть из своей природы, и этой предопределённости Ницше изначально не мог не знать.

– Так, в противоречиях ты его уличил. Но я-то спрашиваю о том, чем он тебя привлёк, а не оттолкнул?

– Тем, наверное, что Ницше принимал жизнь лишь тогда, когда видел в ней явление эстетическое.

– А ты…

– О, я, прошу прощения за нескромность, иду дальше болезненного философа… Мне всё интереснее смотреть на жизнь, на подвижно-непостижимые и действительно внеморальные конгломераты её как на произведение искусства.

– И что же помимо давних ницшеанских абстракций подначивает тебя сейчас именно так, по-эстетски, смотреть?

– Жадность! Если жизнь ли, весь мир наш – произведение искусства, то, значит, это по моей кафедре, значит, это и есть мой предмет, такой же, как какой-нибудь собор или холст.

– Браво! Весь мир прихватил, пока мы с Геной понапрасну стишки кропали.

Гена, конечно, не соглашался, что понапрасну, но…

– Гена, – вспомнил Костя и вскочил, – у тебя же стихотворение есть «На темы Ницше», прочти.

– Слишком длинное.

– Трёхчастное, да? С тремя эпиграфами из Ницше, которые ты повторяешь в начальных строках каждой части? Я помню, хотя бы прочти нам третью часть.

– Ненавижу Ницше, – понизив голос, потупив взор, признался Гена. – Но он притягивает.

– За что, за что его можно ненавидеть?

– За то, что он лишает иллюзий.

– А чем притягивает он тебя – злом?

– Нет, правдой о зле.

– Ну так прочти, прочти.

Гена читал, опустив глаза:

Разве это была жизнь? –скажу я смертимне казалосьчто у жизни другая походкаи глаза у неё другого цветаи нет у неё дурных привычекмне казалосьчто она похожа на лесную дорогуведущую к глубокому лесному озерупо берегам которогорастут высокие старые соснынеужели это была жизнь? –скажу я смерти –никогда бы не подумал!

Из-за шиферного горба крыши самоуверенно выползала чуть выщербленная зеркалистая луна.

– Мне кажется, это в последний раз, – прошептала Катя, а Гена ей молча протянул грушу.

– Всегда всё – в последний раз.

– Как грустно. Всё?

– Всё, всё, и луна в последний раз тоже, – кивнул, одним глотком опорожнив полстакана, Костя. – От этого и острота ощущений, восхитительная Катерина! Послушай-ка меня, безнадёжного футуриста, но, – эффектно подбоченился, – надеюсь, не окончательного ещё болвана. Послушай и вообрази, что и видимся мы с тобою в последний раз, вообрази и снизойди, чтобы мне достался напоследок если и не влюблённый, то хотя бы сентиментальный твой, со слёзной поволокой взгляд.