Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

И это тоже, тоже… К тому же все мы уже тогда, когда мы улыбаемся в глазок объектива, – потенциально умершие.

О, никаких наплывов сентиментальности; радужно переливавшиеся когда-то мыльные пузыри перевоплотились в серенькие бумажные прямоугольнички униброма; в них, тех старых фотографиях, оказывается, столько смыслов скопилось, пока спали они в конверте, столько смыслов, щемящих и изводящих, горестно предъявляющих сейчас неожиданные счета, подумал Германтов, вроде бы раскадрированная видеолетопись отпускного счастья, насмешливого и зловещего… Радость жизни, буйная радость как слепота? Пожалуй, она, бесценно точная летопись эта, где действительно всё, когда-то живое, на себя уже не похоже, воспринимается теперь как разбитая на много сюжетов, многосоставная, а по сути – цельная реклама смерти. Да, в каждом кадре – свой простенький трогательный сюжет, все их, сюжеты те, годы превращали и превратили-таки в скрытую, хотя загадочно выразительную, внушаемую, как если бы каждый кадр был двадцать пятым кадром, рекламу смерти.

Как же, как же… Десятилетия эти фотографии, терпеливо выжидая чего-то, выдерживались-настаивались в конверте, и вот в один прекрасный день…

Вот оконтуренный с двух сторон пахучими от солнечного разогрева кустами смородины травяной двор старого рыбацкого дома с коричневыми дощатыми стенами и синими оконными наличниками, с москитной сеткой в одном из окон и пузырящейся занавеской в соседнем окошке, с этнографической соломенной крышей, да ещё с прислонённой к стене дома плоской, рельефно-огромной и высокой, до кобылок карниза, поленницей, да ещё с тоненькими зелёненькими вьюнками, пышными белыми и ярко-розовыми мальвами под окошками; расстеленная по траве для просушки серая сеть; в углу двора, за огородиком с прозрачными соцветиями-зонтиками укропа, – большущие сачки, древняя, достойная музея рыбацкого быта, наверное, ещё века два назад просмолёная лодка. А вот – сохранённая на другом фото – обязательная в те времена дневная очередь в ресторан за комплексным обедом: холодным свекольником, гуляшом и сырниками, компотом из ревеня… Из открытых ресторанных окон второго этажа неутомимо вылетают в подражание-подношение Бергману – Тарковскому, трепещут и реют, занавеси, а Катя, присев на корточки в хвосте очереди, гладит по холке божественной красоты и стати чёрно-жёлтую лохматую собаку, афганскую борзую: хозяева привязывали её к стволу старой березы и отправлялись обедать, потом заботливо поочереди из ресторана выглядывали, что-то ободряющее со второго этажа кричали своей терпеливой любимице…

«Всё на себя не похоже» – потому, наверное, что фотоизображение сообщает-ошарашивает: это случилось и зафиксировалось фотощелчком в последний раз.

Придвинул серенькую фотографию военных лет, поднёс к глазам: башлык, лопаточка. Фотоизображение продолжает удивлять чем-то новым – чем-то, что тогда, когда делался снимок, было неведомым?

Видоискатель, как бы в помощь глазу отбирая и компонуя, ещё и исполняет тайные функции шифровальщика?

Но что же до поры, до наступающего внезапно будущего шифруется, что?

Шифруется сама смертоносность времени, его тока?

Смутная тоска как невозможность примириться со смертью? Тоска, предусмотрительно разлитая по радостному мгновению и закреплённая-зафиксированная бездумным фотощелчком…

Да, мгновение, вырезанное фотощелчком из потока мгновений, приобретает, но проявляет лишь с годами особую щемящую откровенность; пожалуй даже, фотокопии минувших мгновений пугают неожиданно новой подлинностью.

Возвращая в прошлое, фото – предупреждает, так? Так, так, что тут новенького для тебя, мага обратных перспектив и признанного «предсказателя прошлого»?

Да, фото по сути превращается в изощрённую рекламу, замаскированную под радости простодушной жизни, но – предупреждающую о смерти.

Опровергая счастливую наглядность, фото предупреждает о том, что и так заранее всем известно?

О том, что всё бывает в первый-последний раз, что первый раз – всегда и непременно последний.

Нда, теперь – Закарпатье.

Всё более чем мило.

Зыбкий висячий мостик над быстрой-пребыстрой хрустальной речкой, Катя на мостике, как на зависших в центре амплитуды качелях… И склон, поросший лиственным, кажется, буковым лесом, вот в нём-то, том лиственном тенистом лесу, им попадались боровики, да – чистенькие, как взятые из сказочного лукошка и высаженные к их приходу в лес боровики; и подосиновики… И рыночек в Мукачеве: Катя покупает золотистый сотовый мёд, густо-лиловые, будто вывалянные в голубой пыли сливы-венгерки. И засыпанный сереньким гравием дворик кофейни под растрёпанными зонтами акаций, толстые ломти жареного сыра на больших тарелках, безвкусное местное вино… И затенённая обшарпанная улица в Ужгороде, небритые, цыганистого вида, мужчины ведут в мощёную гору за рули, как коней под узцы, велосипеды.

И что?

Да то, то, что Катя забеременела в той поездке… Вот оно, вот оно: внезапное начало конца.

И выпал из конверта совсем плохонький снимок, сделанный в последней Катиной мастерской, в бывшем каретнике в глубине узкого двора на Третьей линии… И – тоже начало конца; как он любил её, возбуждённую лепкой, порывистую и пылающую, перепачканную глиной, сухим алебастром… А ей визитёры из ЛОСХа, отборщики из выставкома, глянув на её дырявые, израненные, остро-выразительные опусы, твердили: «Несоответствие духу эпохи». Ей выть хотелось, а она, прикидываясь дурочкой, спрашивала: а какой этот дух? А ей объясняли: «Светлый, оптимистичный, мобилизующий»; с отвращением и как-то отстранённо всё это пересказывала.

Судьба играючи отменила мечты, надежды, поломала и любовь, и творчество, которые вместе ли, порознь, но по всем романтическим канонам должны были бы победно возвыситься над судьбоносным злом, и вовсе не в Париж она убежала… Судьба играет человеком, пока человек играет на трубе, так?

И я сейчас тоже играю на трубе, так?

Случай, подстерегающий случай. Но случай – возможно, лишь внешний, зачастую вынесенный куда-то далеко-далеко из текущих забот индивида инструмент судьбы, запускающий, однако, её, судьбы, собственную побудительную механику: колёсики, шестерёночки, пока спишь-ешь-пишешь, пока течёт, суть да дело, время, знай себе вращаются, зацепляются друг за дружку. А невообразимо-невидимый циферблат индивидуальной судьбы – вспомнил – под стать лицевому символу, как если бы у судьбы мог быть представляющий её, хотя бы и для отвода глаз, условный фасад? Почему-то увидел – одну за другой – известные ему башни с часами: Биг Бен, конечно, как без Биг Бена, а также колокольню Петропавловского собора, куранты на которой тотчас же исполнили для него свой мелодичнейший перезвон; увидел он и Думскую башню на Невском, часовую башню, с куполочком, Витебского вокзала, и башни нескольких псевдоготических немецких вокзалов, и лапидарную башню над массивной, мышиного цвета, вашингтонской почтой на Пенсильвания-авеню, и даже башню в Беркли, которая высилась над университетским кампусом. Да, ещё увидел и сторожевую башню палаццо Веккио с часами в нижней её части, часами, приспущенными к основанию башни, которая словно вырастала из ряда венчавших стену дворца-крепости зубцов… Но это ещё вопрос, есть ли, нет фасад у судьбы… И ещё – вопрос! – существует ли в принципе отмычка, позволяющая проникнуть за такой, составленный из символов-обманок фасад: проникнуть в её, судьбы, творческую лабораторию…

Да, как же он позабыл о венецианской часовой башне с двумя маврами, ежечасно бьющими в колокол? Лазорево-синий небесный круг в центре многофункционального циферблата; кольцо со знаками зодиака, описывающее синий круг, и, само собой, отмечаются-показываются на том циферблате помимо текущего времени и фазы луны, и вечное движение солнца между созвездиями… А каким всё-таки в функциональной изобразительности своей мог бы быть циферблат судьбы?

Катя – это был один из её бзиков – нарвала рябину с веточками, два или три деревца оборвала, волокли большущую сумку, вот и заглянул в сумку Штример: что там?

Он даже, помнится, пожевал горько-кислую ягоду, уморительно сморщился, как если бы усомнился, стоит ли идти в гости.

– Я сахара не пожалею, не беспокойтесь, – сказала Катя.

Варенье из той кижской рябины варилось до ночи, получилось оно особенным по форме, именно по форме, и отменным по вкусовому содержанию, правда, вкус был оценён попозже. Да, сахара Катя не пожалела, и наутро с удивлением обнаружили, что полный таз с остывшим вареньем превратился в монолит, в этакий сахаристо-красный глянцевый каменный монолит – веточки послужили арматурой? Таз пришлось снова на плиту ставить…