Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

На беду? Да, да… на беду, как оказалось.

А отпугивавший многих неосторожный талант её, который не признать было бы невозможно, раскрывался и раскрылся лишь в студенческие годы, потом – муками одними обернулся её талант, одними лишь муками.

Кружок рисунка, какое-то краткое время перед поступлением в академию кружок лепки – вот и вся её подготовка, с чистого листа начинала, а, как в песне, не было ей преград.

И отвага не покидала её – в лепке, в суждениях; после пересказа Германтовым апокрифа о творческих доблестях Микеланджело, ваявшего бугры мышц на спинах так же старательно, как и – это уже её слова – «выражения лиц», и последовавшего за пересказом тем витиеватого признания в любви, уже в двадцать шестом трамвае, который, будто бы разминувшись с рельсами, неуверенно, с толчками и покачиваниями, отыскивая дорогу к цели, кружа по мостам и улицам, вёз их на Петроградскую сторону, к грехопадению на чёрном диване, Катя весело поругивала Микеланджело за чересчур уж раздутые мускулы его мужских скульптур для семейной гробницы в капелле Медичи, за эстетизацию культа физической силы и гипертрофированную телесность. И даже женские тела, чересчур уж гладко-упитанные, на тюленей похожи. Правда! – шарила в сумке, доставала зеркальце, торопливо в блестящий кружок заглядывала. Какие-то чересчур телесные, какие-то гладкозадые, правда? Античностью вдохновлялся? Нет. У упитанной античной Венеры хотя бы руки отломаны, а эти – целёхонькие. И какие-то они плотные-плотные и плотоядные, какие-то отяжелевшие аллегории, почему им не хватает воздушности? Небрежно бросив зеркальце в сумку, падала на повороте Германтову на грудь, смотрела, рассмеявшись, быстро-быстро моргая, ему в глаза и слегка прижималась к нему, и он ощущал упругость её груди, миг всего, но ощущал ошеломительное прикосновение округлых коленок, выпрыгнувших ненароком из-под красно-клетчатой юбки. Да, ещё говорила она, что вроде как всё же следует Микеланджело античной традиции, но гипертрофированно накачанные фигуры у него – уже про мужские фигуры говорила она – какие-то чрезмерные, могучие, но неестественно вычурные.

– Ты против барокко?

– Он что, – в свою очередь спрашивала она, будто бы не услышав вопроса Германтова, чуть отстраняясь от него и легко пожимая плечами, когда покатил трамвай по прямой к Князь-Владимирскому собору, – он что, в рекламных целях культуристов лепил, да ещё, чтобы и без того мощную мускулатуру дополнительно выявить-подчеркнуть, придавал культуристам своим искусственные, заведомо неудобные и перенапряжённые позы? Правда, – сама удивлялась, что перечит себе, – на это как посмотреть: иногда смотрю я на фотографии в книге, смотрю, и кажется мне, что все четыре исполненные чудной силы аллегорические фигуры так выразительны потому как раз, что неудобно им в их положениях полулёжа, они будто бы сползают с наклонных поверхностей саркофагов и удержать от падения на пол их могут только неимоверные внутренние усилия… – Германтов, даром что влюблённый без памяти, тогда, в трамвае, повиснув на ремне, её так заслушался, что едва не прозевал свою остановку; и потом, потом, где был конец одного разговора, начало другого? – Юра, почему античные статуи абсолютно спокойны и гармоничны, а у Микеланджело они, статуи его, если и воспринимаются на первый взгляд как спокойные, то… Юра, почему ощущаю я, что внутренне так напряжены они? Будто бы вот-вот изнутри взорвутся.

– Думаю, античная, языческая традиция полновесного радостного покоя преобразилась христианством; христианское искусство – христианское по времени своему, – и в самых гармонических своих образцах ведь раздирается исходным противоречием.

– Каким ещё противоречием?

– Христианское искусство ведь питали и библейская песнь единобожия, и чудесная мифология язычества. Вот и Микеланджело болезненно велик своими внутренними разрывами, обусловленными противоречием раздвоенности; мало что греховные тяготения мешали возвышению духа, так Микеланджело ведь ещё выражал в мраморе и бренность тела, и бессмертие души.

– И сам Микеланджело как человек, сам он, когда лепил, не осознавая того, тоже раздирался противоречием?

– Ну да! От этого, кстати, и ум, глубина… Жил он, как и положено было в христианскую эпоху гению, в вечном разладе с самим собой, но сам этот разлад для него был не только мукой, но и незаменимым, хотя и неосознаваемым, как ты сама сказала, творческим стимулом.

– Но откуда ты знаешь…

– Чувствую, когда смотрю на его умные скульптуры, полные внутренней борьбы, да он и не стеснялся о своих душевных терзаниях писать.

– Где писал он?

– В стихах, недавно перевели его сонеты…

– И напечатали?

– В «Иностранной литературе».

Молча посмотрела на него, поморгала.

– И, значит, красота невозможна без…

– Без столкновений разных начал, без изначальных противоречий, сводимых в гармоничное единство лишь завершённым произведением! Гармоничным, но – напряжённым, противоречия ведь неотменимы…

– Ты так убеждён…

– Задолго до меня в этом убеждён был Аретино.

– Кто такой Аретино?

О, тут-то ему было что рассказать, а ей было что послушать… У неё глаза горели, когда слушала о выходках тонкого ценителя искусств и бочкообразного жизнелюба.

– И меня, и меня разрывают, просто кромсают противоречия, как же, – вздыхала. – Тебе жаль меня?

И вот уже восторженно говорила:

– А как Микеланджело мрамор зашлифовывал, как? Я читала про перчатку из какой-то специальной тончайшей лайки. У него получалось чудо какое-то напряжённо живой и нежнейшей гладкости, какой-то матово-блестящей гладкости… Вот бы увидеть всё своими глазами. И скажи, Юра, скажи, почему одна из статуй, по-моему, статуя «Дня» – будто бы недоконченная, с откровенными шероховатостями, будто Микеланджело не успевал к установленному ему сроку её отделать, на голову и лицо «Дня» у него не хватило времени, не от этого ли…

И Германтов вспоминал эту озадачивающе выразительную грубоватую неотделанную голову с высокими скулами – и нагловато-уверенную, и почему-то вопросительно-стыдливую голову, повёрнутую, однако, вопреки стыдливости своей к зрителю, смотрящую на него в упор; голову, наполовину заслонённую могучим плечом и идеально вылепленными мускулами предплечья.

Интересно… Трамвай притормаживал; рельефная грудь под белой тонкой полотняной рубашкой ли, блузкой с расстёгнутым заострённым воротником, красно-клетчатая короткая юбка, плетёные сандалии со шнурками на тонкой высокой щиколотке… Представил её, ваятельницу, затмевающую по всем статьям-статям рослую неотразимую британскую кинодиву, перед глыбой сахаристого каррарского мрамора.

– А Давид?

– Давид хорош, как случайно откопанная на римском огороде античная классика, разлад в нём если и ощущается, то где-то глубоко-глубоко, хотя, возможно, Давид хорош как раз благодаря несколько искажённым своим пропорциям, руки у него чересчур длинные, правда?

– Да, ветхозаветный библейский пастушок волею гения превратился в античного героя! Античность, оживая в памяти, наверное, становилась для Микеланджело, пусть и раздираемого противоречиями, таким же реальным материалом, как мрамор.

– Но почему он такой большой, в две с половиной натуры? Вдобавок ко всем противоречиям, Микеланджело страдал гигантоманией? Хотел пастушка превратить в колосса? И надоел Давид, слишком растиражирован.

И Катя признавалась, что на её нынешний вкус микеланджеловский Давид чересчур… классичен.

– Бывает ли так, – смотрела растерянно, – чересчур классичен? – Бывает, – отвечала себе, удивляя Германтова аргументацией, – чересчур классичен, величественно классичен, как же, на фоне мраморного микеланджеловского колосса, на котором каждый мускул пропорционально играет, бронзовые Давиды Донателло или Вероккио теперь смахивают на модернистские скульптуры…

И тут же Катя праведно-отважный свой гнев в адрес титана Возрождения, примешанный, впрочем, к дежурному пиитету, на искреннюю милость сменяла: её невероятно – «до лихорадочной дрожи», как признавалась, – трогала-волновала «Пьета» – какая-то текучесть мёртвого поникшего тела Иисуса, тела, будто бы стекающего с колен горюющей Марии.

– Как, – спрашивала, – омертвение тела, само это омертвение тела Христа, омертвение, длящееся, будто бы сейчас, у нас на глазах, наполняет жизнью всю скульптурную композицию?

И особенно нравилась ей поздняя, последняя из «Пьет», та, которую потом увезли в Милан: над ней Микеланджело будто бы продолжал работать за несколько дней до смерти – недоконченная, словно почти бестелесная, какая-то истаивающая, со странной лишней рукой, и экспрессивно, и нерешительно как-то, словно из тумана, выступающей из камня. А как нравились Кате предсмертные мысли о скульптурах – так и сказала: «предсмертные мысли о скульптурах» – Микеланджело и его последние рисунки, наброски. Да, неясные замыслы будущих, но неосуществлённых скульптур они притягивали какой-то расплывчатостью, неопределённостью, казалось, были они лишены мышц и даже скелета.