Волчья ягода - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аксинья все крутила и так, и этак слова про соколов, что улетели от нее. Права Зойка, не найти отговорок от ее заточенных, словно добрый нож, обвинений.
Одна.
Людям – посмешище, душе – тоска.
Давно перестала Аксинья принимать к сердцу слова: сколько лет уж тыкают прошлым.
А тут ровно по живому. Волк ворвался в избу, куры переполошились, захлопали крыльями, а зверь ухмыльнулся, поймал Степу и перекусил ей шею. Когда он тащил крупную обвисшую птицу к порогу, поднял глаза. Они полыхнули синим, жгучим пламенем.
Аксинья проснулась, прочитала «Отче наш», попыталась понять, скоро ли утро. Смутные сны вернулись, чтобы лишить ее чудом обретенного покоя.
5. Черная вода
Зима пришла, мягко ступая белыми кошачьими лапами. Теперь Аксинья не боялась долгих холодов, бескормицы, голодных глаз дочери. В подполе теснились кадушки с грибами и ягодами, в клети висели связки вяленой рыбы и дичи. В амбарце глубокие сусеки наполнены рожью, ячменем, овсом, репой, желтым горохом. Рядом громоздилось полдюжины ларей с мукой, плотно сколоченных, с воткнутыми хвостами багульника и полыни, лучшего средства от мышей.
Голуба с подручными привозили благословенные мешки и корзины, словно Строганов решил от широкой души отблагодарить Аксинью за жалкую горстку косточек.
Ей бы раскаяться в алчности своей, устыдиться перед милостивыми глазами Богоматери. А она, бесстыжая душа, каждое утро, словно по обязанности, проверяла запасы: запускала руки в сусеки с зерном, пробовала на зуб доброе, выросшее в вотчине Строгановых зерно, глядела, чтобы червь не завелся, мыши не сгрызли; нюхала длинные полосы сушеной щуки и вяленого зайца; стерегла от гнили капусту.
Аксинья, как и все в Солекамском уезде, радовалась воцарению Михаила, сына Федорова, окончанию лихих времен. Да только не обольщалась. Вести доходили до их краев с опозданием. Слыхали: не все угомонились с воцарением молодого правителя. Казаки грабили земли подмосковные, владимирские, суздальские, зверствовали хуже прихвостней дьявола. Ляхи и литовцы держали смоленские земли, немцы[45] грабили Новгород. Измученному, задавленному невзгодами Московскому царству не давали силы небесные передышки. Любая беда валилась на плечи простого люда, и всякий прятал на черный день алтын и ларь с рожью. А поможет ли?
Она помнила про голод и беды, про болезни и смерти – каждый день стучались они в ее избу. Но в тот момент, когда руки опускались в прохладный плен смуглых ржаных, золотистых овсяных, вощеных ячменных зерен, не найти было человека во всем уезде счастливее, чем она. Довольство расправляло морщинки меж бровей, придавало блеска глазам.
Нюта пользовалась добрым настроем матери. Когда Аксинья завершала свой обход запасов с довольной, сливочной улыбкой, дочь выпрашивала разрешение на запретное баловство: съездить в Соль Камскую с Георгием Зайцем Федотовым, побегать с детворой по берегу Усолки, зазвать в гости Павку, Зойку и прочую детвору на пироги.
– Матушка, перед постом не зазорно, – ныла Нюта.
– Нет управы на тебя, дочка. То по всей деревне слух разнесла о мешках с зерном… – Аксинья припомнила дочери старую историю и осеклась. Где ж ребенку, жизнью не битому, понять материн гнев, и недоверие, и злопамятство?
– Я прощения испрашивала и у тебя, и у Николы-угодника, и… – синие глаза наполнились слезами.
– Ладно, разрешаю я тебе пиршество устроить. Зови ребят, дочка.
Перед Рождественским постом, Корочуном, в Еловой заведено было звать родичей и соседей, стряпать лакомые кушанья, петь песни да веселиться, славить святого апостола Филиппа. Ученик Христа проповедовал и воскрешал мертвых в землях, столь далеких от Соли Камской, что казались они несуществующими.
* * *
– Видза оланныд![46] – Мужик в холщовом зипуне улыбался Аксинье, показывая пожелтевшие, кривые, точно старый частокол, зубы. – Здрастуте.
– Проходи, – она обтряхнула остатки муки в лохань с варевом для птиц, кивнула на лавку у двери.
В руках мужчина держал небольшой куль из рогожи, он зашевелился, залопотал что-то бессвязное, забарахтался, словно кутенок.
– Неждан, – выдохнула Аксинья и опустилась на колени перед ребенком.
– Плох! Сиё[47] плохой, – и дальше мужик говорил, перемежая непонятные речи исковерканными русскими словами.
– Поняла я. Ты Коля?
– Дозмор Коля[48].
Мужик кивал головой и просительно смотрел на знахарку. Аксинье представилась возможность разглядеть Зоиного работника, о котором судачили в Еловой второй месяц. Невысокий, кряжистый, с широким безбородым лицом, круглым носом. Глаза растерянные, добрые, мутно-зеленые, как осенняя трава. Наряд его мало отличался от русского: тот же холщовый зипун с заплатами, широкие порты, кушак, засаленная шапка из некрашеной сермяги. А на ногах чудна́я обувка: высокие лапти, вроде сапог, и сплетены искусно, из бересты.
– Иди ко мне, Неждан. Как крестили тебя, как зовут по святцам-то? Ишь какой вырос, – Аксинья несвойственной болтовней занимала мальчонку.
Тельце его горело, словно затопленная печь, чуть отросшие волосы прилипли ко лбу. Для своих полутора лет крупный, головастый, с упрямым подбородком.
– А грязный ты какой, поросенок. Почему весь в навозе да грязи?
Дозмор Коля что-то объяснял, махал руками: «Сарай… Зоя вопил… Прогонял…», Аксинья не обращала на него внимания, сосредоточенная на ребенке, и скоро мужик успокоился, замолчал. Но многое она поняла: Неждан, живший в хлеву вместе с коровой, занедужил давно. Коля пожалел бедолагу и принес к знахарке.
– Добрая у тебя душа, Николай. Зоя изводит мальчишку, со свету сживает. Как ему, бедолаге, не заболеть?
Она натерла Неждана барсучьим жиром, дала горшочек Дозмору, насыпала трав, повторяла: «В тепле должен жить, в избе, а не в хлеву», пока пермяк не кивнул.
Коля ушел, прижимая к себе Неждана с нежностью, словно мать чудом обретенное дитя.
После ухода пермяка мать и дочь вернулись к хозяйственным хлопотам. К вечеру на блюде возвышалась гора румяных пирогов.
– Скорей бы утро, – прошептала Нюта в материнскую руку.
Детство безоблачно и полно предвкушения. Где Аксинье взять хоть толику надежды? Есть вера в собственные силы, в Бога, в снадобья, в… Во что еще? В черную человечью породу. В потворство собственным слабостям. В стремлении жить лучше и слаще и поступаться чужими интересами ради своих. Доброта пермяка Коли против жестокости Зои и дюжин ей подобных. В чью пользу расклад?
* * *
Рыжая Нюра держала за руку Гошку и поминутно цыкала: то он бежал слишком быстро, дергал старшую сестру, то громко смеялся и визжал, показывая на красногрудых снегирей, что облепили рябину. Таська – даже не мачеха, тоже старшуха нашлась! – распоряжалась Нюркой, как своей дочерью.
Теперь у нее новая докучливая обязанность – вести младшего братца и прочую детвору в
