Волчья ягода - Элеонора Гильм

– Ты чего творишь такое, малец? – Мужик отбросил Илью, как щенка, тот не удержался на ногах и завалился в сугроб.

Мужик поддержал Нюрку, отряхнул ее одежку, поднял шапку:

– Целая? Ты чего на помощь не звала?

– Больно надо, сама разберусь, – шмыгнула Нюрка.

– Видал я, как ты разобралась. Чуть без волос не осталась, – ухмыльнулся мужик.

Нюрка сквозь пелену злых слез смотрела на него и не признавала. Да какая разница, кто спас и стал свидетелем ее позора. Бежать домой, спрятаться в кути и не выходить три дня. Ни в жисть не пойдет больше с Илюхой и его воробьями.

– Чего глядишь так? Ты чья дочка-то? Как звать?

Мужик не обращал внимания на Илью и остальных ребятишек, и они побежали подальше от чужого человека. Судьбу несчастного Кузьки все помнили и передавали друг другу темными вечерами, точно страшную сказку.

– Анной звать меня, добрый человек, – справилась с собой девка. – Нюра я, Георгия Зайца дочь. Рыжая Нюра, так меня все зовут.

– Рыжая! Вот оно что! А я гляжу и понять не могу, на кого похожа!

– И на кого? – Слезы высохли, усыпав мелкими льдинками ресницы. Нюрка с любопытством вглядывалась в спасителя.

Невысокий, крепкий, широкий в плечах, он оказался не старым. Конечно, куда старше Нюрки, и морщинки в уголках серо-зеленых глаз, и взгляд цепкий, словно у сторожевого пса, а оттопыренные уши и улыбка молодые. А волосы – диво! – рыжие, морковные, ярче, чем у Нюры. А она в Еловой считалась главной рыжухой.

– На мать ты похожа, чудо чудное. Вылитая Ульянка, Рыжик.

– Да? Ты матушку мою знал? – Лучших слов, чтобы попасть в доверие к Нюрке, найти было невозможно.

И трех лет не исполнилось девчушке, когда Ульяна Федотова свернула шею в подполье. Нюрка собирала рассказы о матери, словно сорока блестящие вещицы, запоминала каждую мелочь. Отец говорить о матери не любил, потому сведения она вытягивала из односельчан.

Рыжий спаситель вызвался ее проводить до избы и послушно выуживал воспоминания об Ульяне: как смеялась, как проказничала, как на свадьбе ее гуляли, как пела сладко, заливисто.

– Спасибо тебе, добрый человек. И от Илюхи спас, и про матушку сказывал… Спасибо, – Нюра с жаром благодарила его на пороге и кланялась, словно оказал он великую милость.

– С праздником тебя, Анна. Меня мать ждет, пора мне. Косы свои береги, они у тебя славные, точно хвосты беличьи.

Он ушел, махнув на прощание. Нюра заметила и саблю на поясе, и заплечную суму, и длинную палку, пристегнутую к ремню, кажется, пулявшую огнем. Она забыла уже о сегодняшнем позоре. Думала об одном: кто это? Нюрка пеняла себе: отчего имя не спросила? Наутро все можно узнать, выведать. Но как ночь целую выдержать, не помереть от любопытства?

* * *

Колядовщики добрались до избы Зои и Коли Дозмора, пропели положенные частушки, получили пригоршню кедровых орехов и гурьбой шли по улице. Завидела детвора чужого мужика, что спас Нюркину косу, все, кроме Илюхи, кинулись врассыпную.

– Ты чего не убегаешь?

– Я не привык прятаться.

– А зря, – мужик скрутил жесткими, будто чугунными, пальцами ухо Ильи. – Больно?

– Не.

– А так? – он схватил и второе ухо, потянул так, будто решил поднять парнишку.

– Не больно, – повторял упрямо Илюха.

– Черт с тобой, – мужик отпустил уши. – Смелый, зараза, уважаю такую породу. Ты с парнями воюй, девок больше не тронь.

– Нюрка сама всегда напрашивается, – растирал красные уши Илья.

– А ты не тронь. Я тебе говорю. – Он так выделил «я», что мальчишка с неожиданным уважением посмотрел на него. Не снизу вверх, а прямо в серые с льдинками глаза. – Смотри, нарушишь уговор, откручу уши. И отец за тебя не заступится.

– Ха, отец. Он и себе помочь не может, – непонятно ответил Илья.

Мужик подошел к избе Феклы, попытался поднять завалившийся забор. Изгородь, заметенную снегом, непогода перекосила давно, и некому исправить было безобразие. У мужика ничего не вышло, и щелястые доски с облегченным стоном вновь повалились в снег. Он чертыхнулся и зашел во двор. Долго стоял на крыльце, к чему-то прислушиваясь и словно не решаясь зайти.

– А кто тут? – высунулась седая всклокоченная голова.

– Я, – ответил мужик.

– Кто я-то? Слеповата стала… уж сколько лет-то, и на свете так долго не живут. Ты в избу зайди, не выстужай. Колядуешь, что ль?

Он зашел, встал посреди избы, не снимая сапоги, и Фекла, взяв в руки светец с лучинами, вглядывалась в лицо незнакомца.

– А кто пожаловал-то? – Она долго всматривалась, даже привстала на цыпочки, охнула и кинулась на грудь гостю. – Ты! Слава Боженьке!

– Я, мамушка. Боже, помоги! – Рыжий мужик прижал к себе мать и почувствовал – тех долгих лет, что провел он на чужбине, как не бывало.

Будто не мерз он под Москвой, не рубился в битве, крича исступленно вперемешку «Господи, помоги» и самые похабные ругательства. Здесь, в темной маленькой избе, он вновь стал лопоухим Фимкой, смешным, пакостным, главным помощником матери.

На следующий день в дом Феклы, вдовы бестолкового Макара Бедняка, потянулись еловчане. Одним из первых пожаловал, как водится, Яков Петух. После чинного приветствия староста засыпал вопросами: «Где воевал? После разбора[57] приехал? К служилым отнесен или к черносошным?» Ефим отвечал все шутками:

– Был у царя в гостях да кубки перебирал. Удаль свою показал да царь меня наградил, сказал, живи, как душе хочется. Волю казацкую не меняй на ярмо.

– Про какого царя-то говоришь? У нас их много было.

– Про царя Гороха, а про кого ж еще?

– Ты, Фимка… Ефим, речи такие брось. Шути да с оглядкой, – Яков теребил бороду, с недовольством глядя на молодого мужика.

– Да не злись, Яков, я умом не обделен. С матерью жить буду, тихо и спокойно, добра наживать.

– Ну добро. Опосля зайдешь ко мне, Ефим, – строго сказал староста на прощание.

– Ты что ж, сынок, так говоришь-то? – спрашивала Фекла. – Про царя срамно…

– Ты пирогов мне испеки, не ворчи.

– Так муки-то нет – вся месяц назад вышла.

– Вот беда. – Фимка исчез и скоро вернулся с добрым кулем в три пуда, не меньше.

Фекла охала, хвалила сына и тут же честила за расточительство. Она будто помолодела: ушла пелена из глаз, быстрее стала походка, сноровистее движения. Скоро Фекла уже гремела посудой, исполняя желание любимого – и единственного – сына.

После трапезы Фимка вытер жирные руки о ершик волос, выпил добрую чарку пива и завел неприятный для матери разговор:

– Мне про Кузьку сказали…

– О-о-ох, не уберегла я братца твоего. Как пережила, сама не знаю. Ревела целыми днями, все глаза вытекли со слезами-то.