Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца - Камал Равикант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец он выходит вместе с двумя другими мужчинами, несущими большой красный котелок. Они ставят его на стол и разливают суп по тарелкам. Священник болтает и наблюдает, как мы едим.
«Мы немцы, испанцы, итальянцы, французы, англичане, американцы, – громко говорит какой-то паломник. – Здесь, вместе. Вы можете себе представить, что во времена моего деда мы убивали друг друга?»
Какое-то торжественное мгновение мы все молчим, глядя друг на друга, и вдруг, как по команде, расплываемся в улыбках. Будем уважать прошлое, но давайте оставим его позади в интимности этого простого совместного опыта. Мы продолжаем трапезу.
Приятно держать в обеих руках чашу, медленно потягивать суп и чувствовать, как пар согревает лицо. Я ждал этого весь день. Сам по себе суп – не более чем горячий бульон, но компания и общий смех превращают его в наслаждение.
День четырнадцатый
«Он вовсе не мягкий. Не такой, каким я его себе представлял».
«Думаешь?»
«Когда открываешь урну и опрокидываешь пепел в реку, ветер относит его обратно к тебе».
Позади нас остались холмы, поросшие соснами. Впереди, насколько хватает глаз, колосится золотисто-коричневая пшеница. Облака плывут над головой, их тени темными крупными пятнами ложатся на поля внизу.
«Представь, вот ты стоишь, а пепел мертвого человека, твоего отца, застревает у тебя в одежде, на коже».
Мой голос становится громче. Я не могу сдержать его.
«Ты чуть ли не вдыхаешь его».
Рука мягко ложится на мое плечо и слегка его пожимает. «Mon ami».
«А самое паршивое заключается в том, что ты не знаешь, что тебе со всем этим делать дальше? Вернуться домой, к обычной жизни, притвориться, что все в порядке? Ведь про себя ты только и думаешь о том, что должен был сделать, чего не должен был… А теперь уже слишком поздно».
Тропа поднимается под небольшим уклоном, затем опускается и снова поднимается. Я останавливаюсь, ветер дует мне в лицо, и я наблюдаю, как колышутся поля.
«Лучше бы я не знал, что он умирает, – тихо говорю я. – Как бы я этого хотел. Было бы намного легче не видеть, как он страдает».
«Это никогда не бывает легко. Только не в таких делах».
«Знаешь что? – говорю я, отворачиваясь от него. – Легче вообще не думать об этом».
«А иногда, – слышу я его слова, – негоже руководствоваться рассудком. Есть вещи, которые надо проживать сердцем».
Я медленно поворачиваюсь к нему лицом. Он смотрит на меня ласковыми карими глазами.
«Я тронут тем, что ты рассказал мне, – он похлопывает меня по руке. – Вот что я могу тебе посоветовать: воспринимай все, что произошло, – смерть твоего отца, свою поездку в Индию, сомнения в профессии, Камино, – как часть одного и того же пути. Все связано. Возможно, сейчас ты этого не осознаëшь, но со временем ты поймешь, что на то была причина».
И вот я здесь, у меня заканчиваются деньги, я все еще понятия не имею, чем хочу заниматься, моя девушка ушла от меня.
«Ты поймешь, – он сверкает своей фирменной улыбкой. – Поверь мне».
Мы продолжаем движение и молчим. Он напевает что-то себе под нос, и всякий раз, когда наши глаза встречаются, мы улыбаемся.
«Я могу тебе еще кое-что рассказать?» – спрашиваю я через некоторое время.
«Да, конечно».
«Когда я уезжал, я жил от зарплаты до зарплаты. Перед смертью отец перевел моей тете деньги для меня. Я узнал об этом, после того как приехал в Индию. Благодаря этому я могу себе позволить быть здесь».
«Прощальный дар, – говорит он, – чтобы ты мог осуществить то, что должен».
«Он не знал меня, Лоик».
«Он знал. Отец знает».
Мгновение я наблюдаю за ним. У него есть дочь примерно моего возраста и сын пятью годами старше.
«Лоик?»
«Что?»
«Опыт отцовства… Мне интересно, стоит ли оно того?»
«Опыт? Поверь мне, иметь ребенка – это не опыт. Это образ жизни. Я ни на секунду не пожалел об этом. Я часто задумывался о таких людях, как Эйфель. Он построил много мостов во Франции и, конечно же, Эйфелеву башню. Его давно нет на свете, но плоды его труда остались». Он качает головой. «Твоя работа важна, да, но в твоих детях есть частица тебя самого, и никогда не знаешь, как именно она проявится».
Ремешок на его рюкзаке болтается, и я слышу, как его пластмассовая оплетка ударяется о бутылку с водой при каждом шаге. Я вспоминаю о том, как в последний раз видел своего отца в больнице: бегающие глаза, тело – покрытый синяками коричневый скелет. Аппарат искусственной вентиляции легких издавал хлюпающий звук, проталкивая воздух в его легкие. Вдох, хлюпанье, пауза, выдох, хлюпанье, пауза, вдох. В комнате стоял больничный запах антисептика. Студент-медик, судя по короткому лабораторному халату, вошел, чтобы взять у него кровь. Мне хотелось схватить его за белый халат и швырнуть на натертый воском пол. «От него ничего не осталось, – кричал я про себя. – Займись своей практикой где-нибудь в другом месте». Вместо этого я стоял молча. Студент-медик взглянул на меня, опустил глаза, отцепил капельницу от отцовской руки, прикрепил стеклянную трубку к игле. Она наполнилась темно-красной жидкостью. Сердце все еще билось, глаза все еще искали.
Ветер дует по полям, изгибая стебли рябью, словно волнами, набегающими на берег. Ветер становится громче, волны более бурными. Я один, пью каждую ночь. Что еще есть во мне от моего отца?
Тропа сворачивает влево, ведет в деревню и заканчивается у бара. Лоик придерживает дверь, и мы входим, постепенно глаза привыкают к темноте. Женщина стоит за прилавком и моет стаканы. Облегающее платье, прямые темные волосы до плеч.
Лоик бросает взгляд на нее, затем на бутылки, расставленные над стойкой. Он потирает руки:
«Ура, цивилизация».
Два паломника играют в пинбол на автомате возле двери.
«Взгляни на ее глаза, – Лоик наклоняется ближе и шепчет. – Такие таинственные, такие красивые. Она должна жить в городе. Что она здесь делает?»
Я пожимаю плечами. По крайней мере, снаружи, где прохладный воздух и запах полей, было легче забыться. Но сейчас, в темноте, я чувствую пульсацию у себя за глазами. Мне трудно сосредоточиться.
«Кажется, я знаю, – продолжает Лоик. – Она ждет нас».
Он подходит к стойке. Автомат для игры в пинбол работает громко, а
