Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кинулся искать вход между приткнувшимися к шестиэтажному утёсу ларьками, увешанными гирляндами бананов и воблы, нашёл вход у кучи мусора, пустых ящиков, потянул за приваренную скобу железную дверь.
лучше поздно, чем никогда (перезахоронение)Громыхнула дверь, окутала зловонная тьма.
Как тогда, – подумал Соснин и сам же себя поправил, – тогда была хоть тусклая лампочка, а вот сгущение вони… тут бы одни кошки не справились. Глаза привыкали, сверху всё же просачивался свет, только дневной… А-а-а, обручи, стягивавшие мусоропровод, лопнули, в бетонном стволе зияли рваные дыры, в них вываливался мусор; картофельные очистки, слизь целлофановых пакетов. Выше этажом на площадку выставили измазанную извёсткой спинку дивана; мутно-зеленоватая, как глубоководная медуза, трубка телевизора покоилась в углу, в пыли.
Растрескавшиеся стены лестницы в точном соответствии с рекомендациями Романа Романовича стягивали толстые железные накладки с болтами; на третьем этаже сечение накладок было чуть меньше, чем на втором, и чуть больше, чем на четвёртом, о, Роман Романович был дока в градациях крутящих усилий!
Покачиваясь, хватаясь за стены, чтобы удержаться на ногах, спускался пьяный щетинистый тип с кошёлкой. Дохнув вечным перегаром, упёрся в Соснина. – Вон, соседний дом-развалюху, такой же, как наш, снесли на х… всё расчищать хотят, гады… наш-то, думаешь, устоит? Под бульдозер лягу, не дам сносить. Кому охота на выселки?
Шестой этаж.
Место разлома наспех, на манер шалаша, наклонно зашили неструганными досками, накрыли толем. В толевом ковре вырезали оконце, на раму и ту поскупились – залепили прозрачной плёнкой, но так залепили, что и на теплицу места хватило, за низкой фанерной выгородочкой с тяжёлым замком висели между листьями огурцы; из оконца капало.
Хотел позвонить, но дверь как раз сама отворилась, за ней – ещё одна дверь, железная, как в противоатомном бомбоубежище, и медленно, едва пролезая в проём, выкатилась детская коляска. Соснин вынужденно попятился, за коляской вырос крупный, средних лет, мужчина в тёмных очках. Уши его затыкали чёрные пуговички, соединённые проводком.
С опаской навёл на Соснина тёмный стеклянный взгляд, втянул голову в плечи, набычился.
– Что надо?
– Я к…
– Что-что, к кому? – вынул пуговицу из уха.
– К Анне Витольдовне… точнее, конечно, к её родственникам, наследникам, если, конечно, они здесь ещё проживают. Вы случайно не её внук?
– Вы-то сами кто будете? – круглолицый, рыхлый, с грубым голосом, он повёл бликующими очками, освободил от затычки второе ухо; из пуговицы брызнула ритмичная музыка.
– Я к ней приходил, когда ваш дом затрещал, по жалобе, вернее, к Софье Николаевне, смертельно больной, а Анна Витольдовна за ней ухаживала, но это, кажется, давно было, очень давно… вообще-то я…
– Фамилию-то свою помните?
Соснин назвался.
Коляска медленно въехала обратно, откуда-то из глубины квартиры его позвали, и он очутился в тесной-тесной прихожей… всё то же, только переклеили бежевые клетчатые обои, сквозь открытую дверь в комнатку с косой железной накладкой на растрескавшейся стене увидел чешскую люстрочку с бахромой из тощеньких хрустальных висюлек, желтело пятно протечки на потолке.
Из кухни пахнуло пелёнками, вчерашним супом.
А стены-то голые, где…
Не успел Соснин освоиться, как ему опять пришлось выходить на лестницу, вдвоём в прихожей, учитывая габариты хозяина квартиры, было не уместиться.
– Столько лет прождали и вдруг о наследстве вспомнили? – уставился с подозрением, – я вас поначалу за бомжа принял, после кризиса много нечисти развелось, с неделю тому у соседки пенсию отобрали, – шумно дыша, торопливо передавал Соснину большой, пухлый, склеенный из обёрточной бумаги, конверт и толстенную книгу, – бабушка с большим приветом была, умирая, верила, что со дня на день придёте, всё для вас приготовила, просила хранить, говорила, придёте… ну-у, хорошо хоть не выкинул…
– Умирая? – очнувшись, переспросил.
– Долго тянулось, перелом бедра, шейки… пролежни, вонь, я, – показал на конверт и книгу, – и тогда, и потом натыкался и вспоминал, места-то не хватает, сами видите. И кто напридумывал такие клетушки? Что ж, пришли, так берите, лучше поздно, чем никогда, – подёргивал коляску, укачивал разоравшегося младенца.
Что же я банку-то с облепиховым маслом… – упало сердце, вслух промямлил. – Тут акварели, картинки были, я их, пока пили чай, разглядывал.
– Их вам не завещали! – грубо отрезав, хозяин дома всё-таки слегка смягчил тон, – да и когда это было, вспомнили! Всё коллекционеры растащили: кто купил по-дешёвке, кому картинки даром достались, мебель почти всю на помойку выкинули, снаружи – дорогого вида, а так… – и пожаловался. – Настенный коврик был, гобелен, говорили, ценный, но жена глянула, когда Софья Николаевна умерла, нет, след только на обоях… спёрли, наверное.
Прокололи миллионы мелких-мелких иголочек, но сдержал позыв к признанию-покаянию, скорчил сочувственную мину.
– Извините, мне некогда чаи распивать, с ребёнком надо гулять, пока вниз стащишь коляску, потом поднимешь по тёмной лестнице…
– А это…
– Нет, это внучка моя. И опять подозрительно глянул.
Девочка засопела, затихла. Спускались молча, под его шумное, с прихрапыванием, дыхание. Не слишком любезный, наново закупорил уши, этот жест, очевидно, обозначил ускоренное прощание – он спешил.
Соснин помогал приподымать коляску, чтобы не прыгала по ступеням, потяжелевшая сумка сползала с плеча, била по ноге. Наконец-то выбрались на свет божий.
На свету, присев на одном из свеженапиленных дубовых чурбаков, которыми предприимчивый шашлычник меблировал земляную площадку перед заманчиво дымившим ларьком, захотел, наконец, собраться с мыслями и рассмотреть дождавшееся его наследство. Ну, тяжёлая книга, как и думал, «Die Traumdeutung», только её ему не хватало вдобавок к пудовому отчёту Адренасяна! Конверт заполняли итальянские дядины письма к Софье Николаевне, частично уже прочтённые, и фотографии; вытащил самую большую, коричневую, с размытыми краями, ту, что показывали по телевидению… усмехнулся, – три балерины и незнакомец, приходившийся ему дядей, упокоились теперь в его сумке.
успеют ли?Едкий дымок, разрываемый в клочья ветром. Выползающий из-за ларька трухлявый, тут и там подпёртый забор с рекламой шин Пирелли, дождевой затёк, на котором обжилось бугристое семейство древесных грибов; над коньком ларька загорался и гас, загорался и гас круглосуточный жёлтый неон: «Guinness».
Две доски качнулись на верхних гвоздях, как на шарнирах, в щель друг за дружкой сноровисто пролезли жёлтая и красная каски.
Спицы-шампуры с кусками горячей, пахучей, прослоенной подрумяненными кольцами лука баранинки на картонных гофрированных тарелках, пиво. – Не, чёрное, горькое, не будем, «троечку»… – А мне «Степана»…
Соснину не хотелось есть… доски еле заметно покачались, замерли.
Голос из глубины ларька, с телеэкранчика. Симпатичный молодой толстяк с усиками, насмешливыми глазами. – Пойди, примерь на себя переживания Пруста! А переживания Денежкиной – вот они, каждый испытал.
– Кто она, эта Денежкина? – непроизвольно вырвалось у Соснина.
– А х… её знает! – подозрительно посмотрев, откликнулась всё же жёлтая каска, – ты о чём?
Вдруг поверх пилообразных заборных зубцов поплыли сквозь облака чёрная лошадиная морда, грива, следом – ещё одна чёрная лошадь, взнузданная, с вскинутой лепной головой, оскаленной пастью. Лошади плыли медленно, с еле различимым на слух отфыркиванием, тут доски опять качнулись, пока оранжевая каска пролезала в щель, Соснин успел различить за кустами репейника осторожно ехавший автотрейлер с длинной низкой платформой, на ней…
– Куда везут? – вырвалось у Соснина, снова непроизвольно.
– Куда, куда… – куда надо, к юбилею везут.
– Не, к юбилею по разбитой дороге не довезти.
– Так асфальтируют, и дубы спилили.
– Не, дорога к асфальту забором перегорожена, не провезти, – жёлтая каска надумала отправиться к ларьку, чтобы добавить пива.
– Так там в заборе дырища, проедут.
– Хрен, там поперёк доска нижняя, сдвоенная, вроде как порог, перешагнуть можно, а захочешь проехать – хрен.
– Там же мостки по наклону, и камни подложены.
– Не, камни дальше, – задержалась жёлтая каска.
– Так на х… вырезать нижние доски, на х… они, если проехать мешают.
– Как вырезать? Весь забор повалится.
– И на х… забор этот! Чинишь, чинишь, давно поломать пора.
– Не, нельзя без забора.
– Шашлык х….й у чурки, жилы одни.
– Чурка и есть чурка.
– Не, у меня без жил.
– Так то у тебя!
