Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

До других книг и идеально-чистыми руками было бы нелегко добраться – их защищала прозрачная, отблескивавшая небом плёнка; такой же плёнкой были накрыты и парники, которые блеснули в забранном арматурной сеткой проломе забора.

Сколько воспоминаний! Вот она, вымечтанная, но приумноженная преждевременной смертью слава! «Довлатов умер. Вся правда», «Довлатов с нами», «Мы с Довлатовым», «Рядом с Довлатовым», «Обнимая Довлатова». Надгробная поэма-стелла эстонской поэтессы опиралась на объёмистый, будто надёжный пъедестал, скорбный труд Лейна: «Я чуть не захирел без Довлатова», рядышком, за мемуаром неотразимой первой жены – «Моя жизнь в искусстве Довлатова», за ироничнейшим Михаилом Геллером, спонсированным издательским концерном «Друзья», – «Сабелька Серёжи Довлатова (гигант наизнанку)» – выделялся ещё один Лейн, он был поосновательнее, потолще, уж точно не захиревший, – «Бродский: взросление гения. (записки учителя)». Далее распелся некий Соловей из Квинса – «Русская традиция поэтов-евреев», «Три еврея и Бобышев». А к внушительному лейновскому тому, с обеих сторон, прижимался Рэм Каплун сразу двумя мемуарными произведениями – покорившим недавно Венецию «Из «Сайгона» – в «Самовар» и новейшим, «В «Самоваре» с Бродским», затем, за Каплуном, за энциклопедически-подробными «Судьбами и биографиями Рыжих (от Ван-Гога до Чубайса и Бродского)», источали благодать виноградники на холмах, сине-голубые горы и – Пётр Айль с посохом и салфеткой за воротом: «По Тоскане с Бродским. (таверны, траттории, остерии, пиццерии)», далее, по мутно-зелёному, исчезающе-смазанному фону Мариинского театра, летел в победном прыжке Барышников: «Классический балет Бродского. Уроки приземления для танцовщика». И – «Круг Бродского», «Ближний круг Бродского», «В круге Бродского», «По касательной к кругу Бродского». И – «Последние дни Бродского», «Последние часы Бродского». Тут же Бобышев: «Я здесь, я всё расскажу о Бродском и М». Уф! Когда успевали сочинять, редактировать, печатать? Откуда взялось столько бумаги? Где спрятались столь мощные типографии? За ярким, лихо, под детские комиксы, оформленным Агой Гребенчуком глянцевым бестселлером «Зоо-Принта» «Повадки кота Бродского», за скромно-деловым репринтом Фонда Архитектуры (под научной редакцией В. Нешердяева) «Обмерные материалы полутора комнат Бродского», наконец, за сборником лирических откровений поклонниц поэта «Дни и ночи Иосифа» с обольстительно-мудрой улыбкой нобелевца на суперобложке – безраздельно царствовал Головчинер! Его преклонение перед Бродским, его исследовательская пытливость, одержимость, воистину не знали границ! Помимо «Трёх русских могил» с жирно набранным абзацем из введения – «Венеция всегда привораживала и похищала гениев разных народов, последним тонущий город-миф похитил у Васильевского острова…» – взгляд выделял своего рода зеркальные эссе, столь любимые Головчинером, – в серии «Великие Венецианцы» – «Вода и Бродский», а в серии «Великие Петербуржцы» – «Бродский и вода». И, разумеется, эти эссе, сами по себе, как обычно у Головчинера, яркие и волнующие, служили лишь развёрнутыми, взаимно дополнительными предисловиями фундаментального исследования «Тема воды у Бродского: ритмические мотивы»! А фантастический головчинеровский охват и вдруг – частность, сугубо-стиховедческая, узко-специальная?! – «Эклоги, элегии и дивертисменты Бродского: ещё раз к вопросу о безударной рифме».

Хотелось перевести дух, но как, как?

Джойс, Пруст, Музиль… не те ли тома, которые вывозили из разорившегося книжного магазина?

Дальше – в трёх-четырёх шагах – толстенькие, отлично изданные, Аксёнов, Битов.

Соснин медленно продвигался вдоль бесконечного, изобилующего духовными яствами стола, продавщица, заподозрив неладное, с той же скоростью продвигалась с другой его стороны, как если бы не доверяла защитным свойствам прозрачной плёнки.

Читал шапки: «Питерские чекисты захватывают Кремль», «Питерские чекисты уже хозяйничают в Кремле», «Путин – марионетка питерских чекистов»…

– Газет нет, выходные, это вчерашние, – пробурчала, дожевав банан, продавщица прежде, чем Соснин успел открыть рот.

Соснин продвигался, искал среди всей этой волнующей пестроты…

Ого! Снова Битов – навалом! Плёнка вздыбилась.

«Необходимость ненаписанного», «Оглашение оглашённых», «Глас оглашённых», «Оглашённый в пейзаже», «Птицы над оглашёнными», – какие обложки, какие обложки! – «Оглашённые: глас и возглас», «Ненаписанная неотвратимость», «Уроки Армении и Грузии для оглашённых», «Империя оглашённых в четырёх измерениях».

Солнце ласкало корешки, переплёты.

Ого!! – теплее, теплее, это уже кое-что… снова Аксёнов, а дальше…

За батареей старых и новых – для Соснина – романов Аксёнова и «Чайкой», маленькой книжицей с фоткой лысоватого автора-лауреата в потёрто-рыжей кожаной курточке, прижимавшего к груди награду венецианского фестиваля, «Золотую маску», лежали солидный двухтомник Бухтина-Гаковского и Шанского: «К богатствам дисперсных содержаний. (диалоги о симулякре)», не менее солидное свежее исследование Головчинера: «К вопросу о структурной поэтике околонаучного говорения (на примере диалогов В. Бухтина-Гаковского и А. Шанского)», и тут же, улыбчивым ударом в поддых – подарочек от издательского концерна «Друзья» и Константина Кузьминского – «Обнищание многословия. (о диалогах В. Бухтина-Гаковского с А. Шанским)».

Но где, где… Соснин всё-таки открыл рот:

– У вас «Роман как тайна» Бухтина-Гаковского есть?

Даже не удостоила ответом, только пушистою головой мотнула… в соседнем киоске звенел беззаботный голосок: узелок завяжется, узелок развяжется…

Ого!!! Из салона татуировок вышла длинноногая, в коротенькой юбочке… сумочка на обнажённом плече. Она? Или… Она направилась не к столам с книгами, а к киоску, разделявшему книжный ряд на «серьёзный» его отрезок – отрезок, столь удививший Соснина изобильною протяжённостью! – и куда более изобильные и протяжённые столы, пестревшие детективами, дамскими романами; открытый, под парусиновым навесом, киоск торговал всякой всячиной – сувениры, шоколадки, косметика. Соснин заметил в стеклянной витринке множество пигалиц с лейками, деревянных, отлитых из металла, даже выточенных из слоновой кости; были также миниатюры Зураба Церетели, включая выводок прозрачных монументиков «Слезинке ребёнка», были бронзовые с позолотой фавны, которые, возлежа перед телевизорами, лакомились трепангами. Она? Её плечо украшала свеженькая татуировка, какая-то занятная фигурка, какая-то змейка, стрелка. Соснин приблизился; она купила кулёчек солёного миндаля, крем «Lave», плоскую розовую коробочку с круглым окошечком, в нём виднелся презерватив. Послышался нежный музыкальный перезвон, она достала из сумочки драгоценно сверкнувший мобильный телефончик, посмотрелась в него, как в зеркальце. Пропев что-то с сонливой отрешённостью, взяла у продавщицы ещё одну коробочку с круглым окошком. Она не слишком-то романтична, – подумал Соснин и почему-то подошёл ещё ближе. Света? Алиса?

– «Гусарские», – протянул деньги прыщавый заморыш в камуфляжных штанах.

Она уже листала, смело вытащив из-под плёнки, остроумно иллюстрированную «Энциклопедию сексуальных фантазий и извращений народов мира».

– Правда, смешно? – весело повернулась к Соснину, вынимая из уха чёрную блестящую пробочку, волосяной проводок от которой прикусила свисавшая с плеча сумочка, показала рисуночек на полях – мужскую задницу, из которой торчала фига с наманикюренным малиновым ногтем. – В продвинутых секс-шопах можно было бы предлагать как…

Она менеджер по продажам, – вспомнил Соснин.

Нежный запах духов.

Прохладные, с искорками, большие серые глаза, чуть загнутые ресницы; поволока гипнотической пустоты – как на соседнем постере.

Ветерок заинтересованно перебирает на ключице золотисто-рыжую прядь.

Голый пупок – смуглая полоска между короткими маечкой, юбочкой.

Глупо улыбаясь, Соснин кивнул.

Охватив кистью всю толщу энциклопедии, быстро прошелестела, отпуская пальчик, страницами. – Я искала параграф о танцах алеутских эротоманок, беременных на последнем месяце.

Сегодня, во всяком случае, ей не грозит забеременеть, – Соснин увидел в витринке киоска, под вывеской «101 одна мелочь для 1001 ночи», такие же, как купленные ею, розовые коробочки «Durex» с кругленькими окошками; были и другие латексные издельица, включая «Гусарские», они прятались в блестящих, цветных коробочках, изукрашенных обнажёнными парочками в страстных объятиях, были и выставленные напоказ в коробочках из прозрачного целлулоида: чёрные, с золотой присыпкой, алые, с ягодными ароматизаторами – витринка заштатного киоска напомнила о филозовской коллекции, которая им собиралась по всему миру.