На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

 —  Полагаю, в Германии всё прошло без сучка, без задоринки.

  — Малыш Траверс сорвался с крючка.

   Скарсдейл уставился на трюфель, словно собираясь его наказать.

  — Куда?

  —  До сих пор его ищу.

  — Никто не исчезает, если что-то не узнал. Что ему известно, Фоули?

  —  Похоже, он знает о том, что вы заплатили за устранение его папочки.

— Конечно, но что случилось с «нами», Фоули? Ты ведь еще —  «другой» Скарсдейл Вайб, не так ли?

  —  Мне приходится думать, что технически это ваши деньги.

—  Ты — полный партнер, Фоули. Ты видишь те же бухгалтерские книги, что и я. Смешение средств — тайна, непостижимая, как смерть, если хочешь, можем устроить минуту молчания, чтобы об этом поразмыслить, но не пытайся меня обмануть.

Фоули достал огромный складной нож, раскрыл его и начал ковыряться в зубах, в арканзасском стиле, научился этому на войне.

  — Как давно, по-твоему, он знает? — продолжил Скарсдейл.

—   Ну..., — Фоули притворился, что думает, и, наконец, пожал плечами. —  Разве это важно?

  —  Что, если он взял наши деньги, всё это время зная то, что ему известно?

  — Вы хотите сказать, что он нам должен?

  — Он тебя заметил, когда ты был там, в Геттингене?

  —  Ммм...Я не уверен...

  — Черт, Фоули.

Официантки отошли под бледные своды, торжественно ожидая лучшего момента, чтобы приблизиться.

 —  Что?

 —  Он видел тебя, он знает, что мы поблизости.

 — Похоже, он уже ускользнул в глубины, в которые уходят погибшие души, так что какая разница?

 — Нужна твоя личная гарантия. Желательно, в письменной форме.

Как во Франции человек мог покупать ординарное деревенское вино, надеясь, что это —  один из результатов переизбытка продукции находящегося по соседству крупного виноградника, здесь, в Италии, Вайб придерживался теории о необходимости покупки всех произведений школы Скварчоне, попадавших в его руки, надеясь, что где-то среди них может оказаться неатрибутированная картина Мантеньи, которую не заметили. Такова была современная мода —  не уважать живописное мастерство прославленного падуанского коллекционера и менеджера, так что любой обнаруженный предмет из мастерской Скварчоне, включая вышивки и гобелены (он начал свою карьеру портным), уходил за копейки. Фактически Скарсдейл уже отхватил маленького ангелочка, просто спев «На берегах Вабаша, вдали» дьячку, наверное, безумцу. Ну, на самом деле он заставил Фоули это спеть.

 —  Но я не попадаю в ноты, — возразил Фоули, —  и не знаю слов.

—  Свет горящих свечей, платаны, ускоряйся.

Скарсдейл всегда с удовольствием поручал Фоули задания, по меньшей мере приводившие в замешательство, а часто и способные конкурировать со старыми ночными кошмарами Фоули о Гражданской войне. Хотя это выдавало какую-то загадочную трещину в самоуважении промышленника, и в один прекрасный день она могла начать причинять беспокойство, эти упражнения в личном деспотизме в среднем выполнялись не чаще одного-двух раз в год, так что Фоули до сих пор с ними мирился. Но во время этой европейской поездки уровень унижения, кажется, достиг верхней точки, фактически ни один день не проходил без того, чтобы Фоули не обнаружил, что выполняет задачу, которую лучше было бы поручить дрессированной обезьяне, и это начало его несколько раздражать.

В данный момент они находились в Лагуне, среди Затерянных Земель, Скарсдейл —  под водой, а Фоули —  на маленькой паровой каорлине, приспособленной для подводного плавания. Миллионер в медном шлеме с резиновым шлангом исследовал фреску, столетиями сохранявшуюся под водой благодаря технике лакировки, теперь утраченной для истории, фреску приписывали (сомнительно) Марко Дзоппо, неофициально она называлась «Борьба за Рим». При сияющем полуденном свете, рядом с призрачной плавностью морского хищника, изображение казалось почти трехмерным, как на самых убедительных полотнах Мантеньи. Конечно, это был не просто Рим, это был Мир, и конец Мира. Гаруспики в одеждах ренессансного духовенства вздрагивали и грозили кулаками небу, терзаемому бурей, лица искажены мукой в пару, поднимающемся из ярко-красных внутренностей. Купцы привязаны вверх ногами к мачтам своих суден, кони убегают с испуганным благородством, спокойно поворачивают головы на шеях, гибких, как у змей, чтобы впиться зубами в своих седоков. Можно увидеть крестьян, которые мочатся на своих господ. Огромное войско в боевом порядке, доспехи освещены в миллион раз ярче, их озаряет сияние, исходящее из-за верхнего края композиции, из пролома в ночном небе, извергающего свет, свет, наделенный весом, сотрясающий поток падает в точности на каждого из воинов всех этих армий известного мира, их колонны маршируют, пока не исчезают из виду, уходят в тень. Холмы древней столицы становятся круче и поднимаются, пока не становятся столь же безлюдными, как Альпы. Скарсдейл не был эстетом, «Битва при Литл-Бигхорне» Кассили Адамса казалась ему образцом высокого искусства, но в этот раз он увидел сразу, без помощи нанятого эксперта, что это — настоящий шедевр, и очень удивился бы, если бы кто-то не продал уже репродукции этой фрески какой-нибудь итальянской компании по производству пива для использования в местных салунах.

Наверху, в лодке, в поношенном стетсоне, в тени полей которого не сразу можно было прочитать выражение его лица, Фоули руководил итальянцами, качавшими пневматический насос. В синезеленой воде он видел отблески шлемов и нагрудников ныряльщиков. То и дело его руки судорожно тянулись к форсунке напорной камеры, из которой вниз шли шланги подачи воздуха. Но, не коснувшись аппарата, руки возвращались обратно, часто — прямо в карманы Фоули, где оставались, пока не начиналось новое тайное движение. Фоули, кажется, не замечал, что происходит, и если бы его об этом спросили, он, вероятно, искренне удивился бы.

Также он не замечал, что с берега за ним наблюдают братья Траверс в новый морской бинокль Рифа с двадцатичетырехкратным увеличением, с отделкой из бордового сафьяна, подарок 'Перты Чирпингдон-Гройн. Они тратили часок-другой в день, следя за Скарсдейлом по всему городу, просто чтобы найти хорошую позицию для стрельбы.

 В болезненном свете Большого канала, осеннем и туманном, разъезжались последние летние туристы, арендная плата снизилась, и Риф с Китом нашли комнату в Каннареджио, где все, кажется, были бедны. Ловцы жемчуга сидели на маленьких пустырях, в сумерках появлялись унылые светлячки, lucciole. Squadri, отряды юных крысенышей, выныривали из закоулков с криками: «Сольди, сольди!». Братья всю ночь ходили по берегам каналов, пересекали мостики, овеваемые юрким ветерком ночного города, среди ароматов поздней растительности, изломанных тактов песен, криков в закрытые ставнями окна, тонких незаметных плавных жестов на туманных каналах, скрежета весел гондол по камням forcheta, слепящего света керосиновых ламп на ночных фруктовых рынках, отражающегося от блестящей кожуры дынь, гранатов, винограда и слив...

 —  Как мы собираемся устроить готтентота этой пташке?

  — Что устроить?

— По-французски это значит убийство, —  Риф догадывался, что необходимость следить за мишенью и перехитрить телохранителей магната была не единственным препятствием к осуществлению задуманного. —  Хотелось бы быть уверенным, Профессор, я могу на вас рассчитывать в этом деле, да?

 — Ты всё время задаешь вопросы.

—  После того спиритического совещания, которое мы провели к северу отсюда с папой, кажется, теперь у вас на уме что-то еще, и это точно не месть.

  — Рифер, когда нужно будет тебя прикрыть, можешь на меня рассчитывать.

 — Это никогда и не подвергалось сомнению. Но послушайте, сейчас война, не так ли. Может быть, не такая, как при Антиетаме, когда при свете дня собрались огромные армии, которые можно увидеть, но пули всё равно летают, храбрецы падают, предатели делают свои черные дела ночью, получают свои мирские награды, а идиоты живут вечно.

  — А сейчас за что они воюют?