Руби - Вирджиния Эндрюс

– Я знала, что этот день непременно настанет, и боялась этого. Я пыталась скрыть от тебя, до какой низости дошел твой дедушка. Пыталась скрыть, какой трагичной была короткая жизнь твоей матери. Но рано или поздно правда выходит наружу. Прошу об одном, Руби: не кори меня за то, что я держала тебя в неведении так долго. Я думала, что делаю это ради твоего блага. Но признаюсь откровенно, – про должала бабушка Кэтрин, сцепив руки на коленях, – я хранила тайну не только потому, что заботилась о твоем покое, моя девочка. Я молчала из эгоизма. Мне хотелось, чтобы ты оставалась со мной. Ведь ты – живое напоминание о моей бедной дочери, которую я потеряла так рано… – Бабушка смолкла, не сводя с меня глаз. Потом про должала: – Если я совершила грех, надеюсь, Господь простит меня. Ведь я не хотела зла. Мною двигала любовь к тебе, хотя, поступи я иначе, ты жила бы в лучших условиях и не знала бы нужды.

Бабушка откинулась на спинку кресла и испустила вздох, словно готовясь сбросить тяжесть, камнем лежавшую на сердце.

– Бабушка, мне все равно, что ты сделала, все равно, что думала! – заверила я ее. – Что бы ты сейчас ни рассказала, я не буду любить тебя меньше!

Губы бабушки тронула едва заметная улыбка.

– В любом случае, Руби, хранить тайну дальше нет смысла. Конечно, не будь тебя рядом все эти годы, мои силы и способности, данные мне от природы, давным-давно иссякли бы. Ты всегда была для меня и спасением, и надеждой. И так будет до конца моих дней. Но конец этот уже недалек. Мне настала пора оставить этот мир, а тебе – покинуть бухту и жить там, где ты должна жить.

– Но где я должна жить, бабушка?

– В Новом Орлеане.

– Потому что я хочу стать художницей? – спросила я, заранее зная ответ.

Именно так бабушка говорила прежде множество раз.

– Не только из-за этого, – покачала головой бабушка. Она помолчала, потом, сделав над собой усилие, заговорила: – После этой истории с отцом Пола Тейта Габриелла стала скрытной и замкнутой. Несмотря на все мои мольбы, она отказывалась ходить в школу, целыми днями бродила по болотам, а с людьми почти не общалась. Можно сказать, она слилась с болотами воедино, стала их частью, такой же, как птицы, растения и животные. Теперь она дарила свою любовь только природе, потому что чувствовала – природа не способна на предательство. И природа принимала ее с распростертыми объятиями. Птицы любили ее так же горячо, как она любила их. Часто я замечала, как болотные ястребы любуются ею и следуют за ней по пятам, перелетая с дерева на дерево. Да, Габриелла пропадала на болотах целыми днями. Уходила утром, а возвращалась вечером, с цветами в волосах. Часами могла сидеть на берегу как зачарованная: смотрела на воду, слушала пение птиц. Вокруг нее собирались лягушки, и порой мне казалось, что она ведет с ними разговоры. Никто из обитателей болота не причинял ей вреда. Даже аллигаторы держались от Габриеллы на почтительном расстоянии и лишь с любопытством поглядывали на нее. Можно было подумать, болото считало ее своей. Она больше не принадлежала миру людей – она принадлежала природе. С пирогой она управлялась куда ловчее, чем твой дедушка Джек. Знала каналы как свои пять пальцев. Ей никогда не случалось завязнуть в тине или попасть в водоворот. Она забиралась вглубь болот, в места, куда редко попадают люди. Пожелай она только, из нее вышел бы проводник по болотам куда лучше твоего дедушки, – со вздохом добавила бабушка Кэтрин. – Время шло, и Габриелла становилась все красивее. Она словно впитывала окружавшую ее красоту природы. Лицо ее казалось прекрасным цветком. Щеки нежные, как лепестки розы, глаза бездонные, как омуты, и в них отсветы полуденного солнца. Двигалась она грациозно и легко, как олень. Олени, кстати, совершенно ее не боялись, подходили и позволяли гладить себя по голове. Я видела это собственными глазами.

Бабушка едва заметно улыбнулась, любуясь возникшей в ее памяти картиной, которую мне отчаянно хотелось увидеть.

– Никогда мне не доводилось слышать ничего приятнее смеха Габриеллы, нежного и мелодичного, как музыка, – снова заговорила бабушка. – Никогда я не видела ничего прекраснее улыбки, освещавшей ее лицо подобно солнечному лучу. Когда я была маленькой девочкой, куда меньше, чем ты сейчас, моя бабушка рассказывала мне истории о болотных феях, нимфах, которые скрываются в сокровенных местах и показываются лишь людям с чистым сердцем. Помню, как мне хотелось взглянуть на такую нимфу хотя бы краешком глаза. Когда я глядела на свою собственную дочь, мою Габриеллу, мне казалось, что давняя моя мечта исполнилась.

Бабушкины глаза увлажнились. Она смахнула слезу со щеки и продолжала:

– Года через два после истории с Тейтом в наши края приехал из Нового Орлеан один богатый креол, желавший поохотиться на уток. С ним был сын, на редкость красивый молодой человек. В городе им посоветовали нанять твоего дедушку, который, надо отдать ему должное, был лучшим проводником по болотам. Молодой человек, которого звали Пьер Дюма, влюбился в твою мать, едва увидев, как она идет по берегу канала с птенцом рисовой птички на плече. Ее длинные волосы, покрывавшие почти всю спину, отдавали золотом. От меня она унаследовала большие черные глаза, от дедушки – смуглую кожу и зубы, белые и ровные, как клавиши нового аккордеона. Мужчины по-прежнему сходили по ней с ума, но Габриеллу ухажеры больше не интересовали. Когда очередной поклонник пытался с ней заговорить, она в ответ заливалась серебристым смехом и исчезала так стремительно, словно действительно была духом болот, феей из сказок моей бабушки. Но от Пьера Дюма она убегать не стала. Конечно, парень был просто загляденье – высокий, стройный, одет с иголочки. Но после она призналась мне, что дело было не только в его красоте. Глядя на него, она ощутила, что сердце его способно на любовь и нежность. В отличие от других мужчин, от него не исходило угрозы – так она сказала. Я никогда не видела, чтобы молодой человек потерял голову от любви так стремительно, как Пьер. Он был готов бросить все, уйти вслед за Габриеллой в болота и жить там на кочке, лишь бы она была рядом.

Я слушала, боясь проронить хоть слово. Бабушкин рассказ лился теперь спокойно и плавно.

– Но проблема состояла в том, что молодой человек уже года два как был женат. Семья его относилась к числу самых аристократических и богатых в Новом Орлеане. Такие семьи очень дорожат собственной родословной. Невест и женихов для своих отпрысков они выбирают из узкого круга, дабы укрепить свое положение в обществе и не нарушить чистоту голубой крови. Молодая жена Пьера тоже происходила из состоятельной и уважаемой креольской семьи. Но увы, все эти два года ей никак не удавалось забеременеть, что приводило в отчаяние отца Пьера, Шарля Дюма. Перспектива того, что род его прервется, была для него настоящей катастрофой, как, впрочем, и для самого Пьера. Но они были благочестивыми католиками, а значит, не допускали и мысли о разводе. Усыновление тоже их не привлекало: Шарль хотел, чтобы в жилах его внуков текла благородная кровь Дюма. Так или иначе, у Пьера и его отца вошло в привычку приезжать по выходным в Хоуму и охотиться на уток. Иногда они появлялись вдвоем, но чаще мы видели здесь одного Пьера. И постепенно он стал все больше времени проводить в обществе Габриеллы, все меньше – в обществе дедушки Джека. Естественно, меня все это не могло не тревожить. Даже если бы Пьер не был женат, отец никогда не позволил бы ему привести в дом простую каджунскую девушку, выросшую на болотах. Я пыталась предостеречь Габриеллу, но она лишь улыбалась в ответ. Удержать ее было невозможно, как нельзя удержать ветер. «Пьер никогда меня не обидит», – говорила она, выслушав все мои предостережения. Вскоре молодой человек перестал изображать, что приезжает ради охоты. Они с Габриеллой брали с собой корзинку с едой, садились в пирогу и направлялись вглубь болот, в уединенные места, известные лишь моей дочери.

Бабушка смолкла и уставилась на собственные руки, лежавшие на коленях. Когда она вновь подняла голову, глаза ее были полны слез.

– На этот раз Габриелла не стала говорить мне, что беременна. Да в этом и не было надобности. Я догадалась об этом по ее лицу, и округлившийся живот лишь подтвердил мою догадку. Когда я вызвала ее на откровенный разговор, она расплылась в улыбке и заявила, что будет счастлива родить ребенка от Пьера. Сказала, что научит его любить все то, что так любит сама, – здешние края, наши болота, их обитателей. А еще Габриелла взяла с меня обещание: если с ней что-нибудь случится, сделать все, чтобы ребенок остался здесь, в бухте, и вырос среди природы, которую так любила его мать. Да простит мне Господь, я дала ей это обещание, хотя мысль о том, что моя Габриелла окончательно погубит свою репутацию, приводила меня в ужас. Мы попытались напустить туману, придумав историю о случайном путешественнике, танцевавшем с Габриеллой файс-додо. Некоторые поверили в нашу выдумку. Но по большей части людям было наплевать, как все вышло. Они просто радовались еще одному предлогу презирать семейство Лэндри. Даже мои лучшие подруги встречали меня насмешливыми улыбками и перешептывались за спиной. Те, кого я избавила от болезней и прочих бед, платили мне за добро, разнося сплетни о моей дочери.