Ломка - Алексей Леснянский

— Сам виноват.

— Убить не убьют.

— На собак нарвался, хотя знает, где они натыканы.

— Подержат и отпустят.

Несколько ломтиков сочного лакомства для неудачника всё же оставят. Когда, пропесочив как следует, корейцы отправят горе-вора восвояси, он, вернувшись, жаловаться не станет. Непременно скажет, что "спалился" из-за неудачного стечения обстоятельств, опасаясь, что в следующий раз его могут просто с собой не взять.

Том Сойер, безусловно, славный малый, и проделки его известны на весь мир. Только если бы Гринька, Родька или Тарас взяли в руки книгу Марка Твена, то уснули бы на второй странице.

— Такой Том Сойер у меня через дом живёт, — сказал бы Тарас.

— Попадал в переделки и похуже. Мне эти неприятности во уже, где сидят, — со скучающим видом заметил бы Гринька и провёл бы ребром ладони по шее.

— Ищи лохов, чтобы забор тебе красили. Чё слюну глотаешь?.. Если хочешь, можешь откусить от яблока вот посюдова. И давай резче заканчивай. Я тебе ща краскопульт нашенский принесу… На воронках щука с меня ростом сидит. Если повезёт, забреденим, — в самом его зарождении раскрыл бы Родька хитрый замысел американского пройдохи, если бы этот Том Сойер проживал в Кайбалах.

***

— Вставай, алконавт. Чего разлёгся? Таких как ты отстреливать надо, чтоб заразу не разносили.

Законченный алкоголик Ванька Забегаев издал под забором Козловых какой-то нечленораздельный звук. От Саньки последовал пинок, потом ещё один и ещё. Началось избиение человека, виноватого сейчас только в том, что он травил свой организм и был взлётной площадкой для мух.

— Вставай, шмат жеваного кала, — повторил приказ Санька. — Вот сука, не шелохнётся гад.

— Не могу-у-у я. Не бей, пожалуйста… Бо-о-ольно. Как смогу, так пойду. Пьяный я.

— Вижу, что нетрезвый. Но это не даёт тебе права валяться тут и вонять на три версты. Здесь люди ходят.

Ванька раскорячился на четвереньках и стал похож на низкорослого козла. Правда, без рогов, потому что с женой давно развёлся, но зато с жиденькой клиновидной бородкой. На четырёх костях Санька деревенскому алкашу постоять не дал и заехал ему под дых, убив наповал семерых ни в чём не повинных мух. Навозные вертолёты поднялись в воздух, но верные своему аэродрому, подвергшемуся усиленной бомбардировке, сразу же вернулись и продолжили геройски гибнуть в язвах на пузе. У командного пункта, коим являлся Ванькин мозг, существовала теперь одна боевая задача: не покидать место дислокации даже в случае обнаружения противником. Задачу должен был выполнить язык, оказавшийся дезертиром, потому что команды скудного мозжечка о мирном проведении переговоров не воспринял, приняв зашифрованные мысленные сигналы за приказ, призывающий к активным боевым действиям:

— Никуда я не пойду. Живу в свободной стране. Куда хочу, туда лечу.

— В какой, какой стране? Страна бы очень удивилась, узнав, что такое чмо имеет наглость проживать на её территории.

— Я — не чмо… Я — человек. Ко мне даже перепись населения заходила, — гордо произнёс Ванька.

— Чё ты там вякнул? — только сейчас, кажется, по-настоящему разозлился Санька.

— Человек я! Вот чё! — мягко ответил Забегаев.

Из-за поворота показались Андрей с Митькой. Они шли молча, в ногу. За их спинами шагали девчонки с мокрыми полотенцами на плечах и о чём-то болтали. Санька краем глаза засёк появление ребят и продолжил избивать бедного Ваньку с удесятеренной яростью.

— Остановись! — закричал Спасский и подбежал к брату. — Ты же мой брат! Как же ты можешь?! — Он затряс Саньку за плечи. — Если не прекратишь, я тебя разорву! На части разорву! Как же это?

— Чё ты разорался?.. Давай… бей. Чё встал как вкопанный? Бей, если собственный брат тебе не дороже, чем эта опустившаяся скотина.

— Не скотина, а человек. Сколько можно вас поправлять? — ввязался в диалог Забегаев.

— Скотина, скотина, — весело произнёс подошедший Митька. — Давай-ка, скотина, домой собираться. Полежал и хватит.

Белов поднял Ваньку с земли, перекинул его руку себе через плечи и повёл пьяницу домой.

— Ты — человек, и я — человек. Ты — человек, и я — человек, — всю дорогу твердил Забегаев, а Митька молчал.

— Ну чё ты, Андрюха, так на меня смотришь? Чё ты знаешь о жизни, маменькин сынок. Я армию прошёл, дедовщину. Ты знаешь, как меня долбили? Долбили так, что опухоли на ногах как опара из сапогов вываливались. Я терпел и зарёкся тогда, что, когда сам стану дедом, духов трогать не буду. И не трогал, чёрт тебя подери! Мне хотелось их в клочья рвать, растерзать на куски, как обезьяна газету! Но я терпел и со своими пацанами постоянно схватывался, чтоб не трогали… По уставу гонял, а трогать — не трогал! И ты думаешь, я сломал дедовщину? Хрен там, маменькин ты сынок, студентик ты вшивый, сволочь ты поганая! С моего двора пацан попал во взвод, где я служил… И пишет матери, что его там долбят, измываются над ним. Я их не трогал, а они его… погань. — Санька впал в истерику. — И эту лежащую под забором дрянь надо мочить, чтобы она сдохла поскорей! Иначе такие твари весь мир заполонят!

— Успокойся, — жёстко сказал Андрей. — Хватит хлюздить. Да, я не ходил в армию, но обязательно пойду… С дедовщиной он боролся, герой вшивый. Твой опыт — это не геройство, а банальная человечность. Да, я пойду туда, но не за тем, чтобы соплежуям на вроде тебя было, что ответить.

— Там даже офицеры — суки! Ты просто не сталкивался, — заорал Санька.

— Столкнусь, значит… Ты ж столкнулся в один прекрасный день, и я столкнусь. Только ты не про офицеров сейчас говорил, а про офицерьё. Это две вещи разные. А этого мужика ты обязан был пожалеть. Он итак скоро умрёт. Жизнь тебе проверку устроила. Каждый день нам она проверки готовит, и сегодняшний экзамен ты сдал на кол. Поздравляю… Легко жить среди достойных людей, и самому быть при этом нормальным, но тяжело и почётно находиться там, где твоя работа произойдёт впустую, где с мёртвой точки ни при тебе, ни после тебя ничего не сдвинется. Терпеть надо, стиснув зубы, — понял?

— Во что же тогда остаётся верить? — спросил Санька.

— А верить надо в то, что не будь тебя в данное время, в данном месте с твоими отвергнутыми всеми понятиями, — Земля бы сошла с привычной орбиты, — выверено сказал Андрей.

— А я хочу жить хорошо и не замечать дерьма вокруг… И теперь так и буду делать. Пусть крутятся, как хотят. С этого дня я просто перестаю их замечать. Плевать мне на них с высокой колокольни.

— Знаешь, что мне в голову сейчас пришло. Эти тёмные люди — они же наши учителя, которые своей духовной или телесной немощью показывают нам, как не надо жить. Этому кому-то тоже учить надо. Они и учат, с успехом преподают зло. Магистр отъявленных негодяев или пьяниц, — как тебе?.. По-моему, звучит. Представь, что ты подлец. Но кому, скажи мне, ты будешь сочувствовать в фильмах?.. Правильно, вопреки всему положительным героям. Так в человеке заложено, Саня. И, слава Богу, что так, а не иначе.

Интересное впечатление произвёл разговор на стоявших поблизости девчонок. Для них слова Спасского явно нуждались в переводе. С английским языком, вероятно, были знакомы не все. Только по тому, как на Санькином лице агрессия переросла в нечто другое, девушки определили, что сказанное Андреем — это правильно и умно.

***

Каждые прошедшие сутки Андрей привык оценивать по пятибалльной шкале. Подводить итоги в городе можно было уже по возвращению из университета, в деревне же такая спешка была не допустима. Лишь лёжа в постели, где случайность появления нового события была наименьшей, Спасский брался за выставление отметок в мысленный дневник. Но даже в кровати это было сделать не легко. Анализ поступков говорил, что обычная пятибалльная шкала в сельских условиях не подходит, но он не стал её менять. Чтобы уровень оценки поступков был максимально справедливым, он ввёл понятие цвета. Иногда от этого "двойки" и "тройки" были белого окраса, а "четвёрки" и "пятёрки" чёрного. Сегодняшним днём Андрей был вполне удовлетворён, а собой нет. Чтобы спокойно уснуть ночью для своего же здоровья и нормального настроения, нужно было утром, в обед или вечером что-то хорошее сделать или сказать. Спасский почему-то на сто процентов был уверен, что ежедневный разбор поведения происходит у каждого. Ни капли не сомневаясь в этом, он даже на данную тему ни с кем не заговаривал.

— "А сегодня действительно великий день. Я зависть испытал. Зависть к человеку, который добро сделал, обогнав на этом поприще меня. Молодец Митька-конкурент, но в следующий раз я спуску тебе не дам. А мне казалось, что только я один и способен на поступки… А ещё я смысл жизни сегодня нашёл. И он простой-простой, что аж даже не верится. Не знаю для кого как, а мне теперь намного легче будет. Каждый день буду встречать как последний. И дела не терпят отлагательств. И всё, о чём когда-либо хотел поразмыслить, буду размышлять. Всё, что мечтал когда-нибудь сделать, буду делать, и кому хотел помочь — буду помогать. Ничто меня теперь не удержит: ни молва о моей ненормальности, ни страх перед кем-либо, никто и ничто. А завтра утром проснусь и снова буду готов умереть. К этому надо себя приучить. И солнце тогда светит ярче, и шелест листвы острее ласкает слух, и люди кажутся лучше, и некогда быть несчастным, потому что день… последний. Секунда станет неделей, неделя превратится в месяц, а месяц в год. Год превращается в вечность, бессмертие. Я был, есть и буду. До рождения мой дух пребывал в неведении. Я знал о событиях, которые переживались нашей планетой, переживаются и будут переживаться, но не знал взаимосвязи между тем или иным фактом.