Ломка - Алексей Леснянский

Из Спасского готово было выплеснуться негодование, но этому помешала свершиться хитрая физиономия Белова, высунувшаяся из-за двери и в стельку пьяным голосом попросившая поставить "Тату".

— Вот посмотри на него, и весь сказ, — произнесла заведующая. — А на меня не обижайся… И не красней. С чего вдруг покраснел? Всё, чем могу — помогу. Сегодня после танцев составлю примерный план, а завтра мой младшенький тебе его на велосипеде привезёт. Ненужное вычеркнешь, добавишь кое-что. Всё-таки рада я, что от вас инициатива исходит.

Пристыженный Андрей вышел. Он понял, что Надежда Ерофеевна на него обиды не затаит, а про муки совести надо и вовсе забыть. Таким, как эта женщина, он нужен меньше всего. Хорошим людям немногое надо: просто знать, что рядом есть им подобные.

В танцевальном зале было темно. Вспышки светомузыки через одинаковые временные интервалы освещали помещение и людей. В одну из таких вспышек Андрей увидел стенд, на самом верху которого под воздействием играющего света то исчезала, то вновь появлялась надпись: "Они защищали Родину"

— "Интересно", — подумал Андрей и подошёл к красному щиту.

Старые выцветшие фотографии людей проходили перед его глазами. Солдаты эпохи Второй Мировой, одетые в военную форму, с отеческой суровостью смотрели на ошеломлённого Спасского. К стенду давно уже никто не подходил. Бойцы, отдавшие свои жизни за свободу страны, за светлое будущее потомков, по воле страшного рока были размещены именно здесь, — на одной из стен клуба, — чтобы наблюдать… И не раз им приходилось содрогаться от увиденного.

Спасский посчитал своим долгом останавливаться на каждом лице. В голове восставали строчки знаменитой песни:

Посмотри на моих бойцов

Весь народ помнит их в лицо

И глаза молодых солдат

С фотографий увядших глядят

Этот взгляд, словно высший суд

Для ребят, что сейчас живут

И ребятам нельзя ни солгать, ни обмануть

Ни с пути свернуть.

Многие фамилии были ему знакомы. Скольких трагедий стоила этим людям данная богом судьба родиться в годину великих потрясений. Андрей начал тяжёлый для обеих сторон разговор, но фотокарточки молчали, будто были обижены на кого-то. Осмотр снимков уже подходил к концу, когда произошло то, что заставило Спасского пошатнуться.

— Нет, этого быть не может. Нет, это какая-то ошибка, — бессвязно прошептал он.

Но ошибки не было. Из глубины прошлого, сквозь проблески неумолимых ламп смотрел на него дед — Владимир Каземирович Спасский. Подпись под фотографией гласила: "Старший лейтенант Белов с неизвестным солдатом"

***

…Стоял жаркий июль 42-ого года. Стрелковая дивизия, сформированная в Абакане, получила приказ оборонять правобережье Дона… Шли жестокие кровопролитные бои. Немцы берегли солдат; пехотную мощь рейха гитлеровское командование не спешило бросать на передовую. Наспех вырытые окопы русских утюжила артиллерия, непрерывно бомбила авиация. Полки Красной армии, потерявшие большую часть личного состава, начали переправу на другой берег.

— Твою душу мать-то. Закрепиться бы здесь. Сколько наших впустую полегло… От осколков, снарядов мрем, — а толку? Слышь, боец?

— Вы, товарищ старший лейтенант, вроде и званием не обделены, а понять не можете, что это стратегия.

— Ты откуда такой стратех выискался, что со своим командиром споришь? Откуда родом, — спрашиваю я тебя? Отвечай по форме.

— Рядовой Спасский из-под Киева. Вы меня разве не помните? Был прикомандирован к вашему батальону в качестве связиста на станции Лиски. Нас еще дивизионный фотограф заснял.

— Чой-то говор у тебя не больно хохляцкий, связист.

— Так я институт заканчивал. Могу и по-вашему изъясняться.

— Партийный поди еще?

— Так точно. Коммунист!

— Так вот слушай сюда, коммунист. Я сын кулака из Сибири, и все богатство моей семьи было — две коровы… И власть вашу советскую я не признаю!

— Как вы можете так говорить? — в идеологическом экстазе сказал Спасский. — Да Вас за такие слова по суду военного времени…

— Молчать! — рявкнул командир. — Если ты не дурак, то уже бы давно понял, что батальоны переправляются, а мы сидим здесь. Когда ты передал мне трубку, от комдива был получен приказ прикрывать отступление. Мы остаемся здесь, солдат.

Спасский осел в окоп и взялся за голову. Старший лейтенант уже пожалел, что убил в своем подчиненном надежду и теперь задумал исправить положение. Жесткий колючий голос командира, повышающийся на каждом слове, но, однако, не утративший за год войны свежести молодости, в следующую минуту обмяк:

— Слышь, сынок, — сказал старший лейтенант, хотя всего на семь лет был старше подчиненного. — Не до убеждений сейчас, своих прикрываем. И сегодня, связист ты мой дорогой, сверстниками станем. Только не по рождению, а по смерти. Окоп этот — наша мать теперь.

В ответ раздалось сдавленное рыдание. Володя накрыл лицо каской, стесняясь своей слабости.

— "Дурак проклятый. Зачем я дал ему понять, что мы обречены"?

— Не хочу-у-у умирать, не хочу-у-у. Мне всего девятнадцать, товарищ старший лейтенант. У меня даже девушки не было-о-о, — застонал Спасский.

— Поплачь, солдат. Не стесняйся. Мне самому выть охота, да должность не позволяет… Поплачь о нас… Обо мне, о ребятах.

Володя искоса посмотрел на своего командира. Неопытному рядовому не дано было узреть офицерской хитрости.

— Да, Спасский, — видно судьба. Не умрешь ты, гад эдакий, в бою вместе со всеми. И за что такой вот дрянной сволочи, как ты, счастье жить? Прямо не знаю. Я вот во сто крат лучше тебя, а должен погибнуть.

— В свое наглое вранье Белов и сам уже верил.

— Брешете, товарищ старший лейтенант.

— "Конечно, брешу, — подумал Белов. — Но как брешу — не всякому дано".

По тому, как напрягся подчиненный и всем телом подался вперед, чтобы услышать что-то еще, Белов понял, что лгать необходимо дальше:

— Письма, которые я домой отписал, отправишь по адресу. Сына… Хотя нет, внука… Значит, внука назовешь в честь своего геройского командира — Андреем. Понял?

— Ага, — с наивной радостью в голосе сказал Володя, но потом вдруг помрачнел и спросил: "А как вы определили, что я не погибну"?

— "Вот гад. Доказательства ему подавай, — подумал лейтенант. — Как будто только о нем я сейчас должен думать".

В эти, может быть, последние мгновенья, которые отвела ему жизнь, старший лейтенант совсем забыл о себе, своих близких и родных, ждавших его за тысячи километров от этого проклятого Богом окопа. Около сотни бойцов, жалкие остатки полнокровного батальона после четырех дней обороны ждали его команд.

— Как определил-то? Да очень просто, солдат, — скороговоркой произнес Белов, так как заметил в бинокль, что у немцев начались передвижения. — Перегруппировываются гады, щас попрут. Дожать хотят, твою душу мать. Им уже не этот — им тот берег подавай. Нет уж, — выкусите! Через Сибирь пойдете!.. А насчет тебя?.. Дак у тебя на роже написано, что жить и жить. Веришь мне?

— Верю, товарищ старший лейтенант.

— "Командир батальона мёртв. Из офицерского состава только я один. Кругом новобранцы. А если побегут? Через минут тридцать тут такая каша заварится, что как бы самому не струхнуть. Кучу воронья на себя стянем… И почему я?.. Да потому что я, твою душу мать. Да потому, что кроме меня некому. Двадцать семь лет чего-то боялся, чему-то радовался, кого-то любил и ненавидел, — и к чему пришёл? А пришёл к тому, что, даже зная, что через час здесь будут валяться трупы и я в их числе, некогда подвести итоги, потому что батальон на мне. И эта чёртова тишина, она мне уши разрывает; уж лучше б снаряды рвались, ей-богу. Страх от этой тишины", — подумал Белов.

— Товарищ старший лейтенант, с Вас пот бежит, — произнёс Володя.

— Жара, Спасский, жара… Давай-ка дуй по окопу и всем передай, что ожидается наступление, а отступление ложное. Придумай чего-нибудь. Ты ж ведь грамотный стратех — вот и придумай. Давай, давай, родимый — дуй уже.

Получив приказ, Володя, пригнувшись, побежал по окопу.

— Стой! — крикнул Белов. — Захвати у старшины Забелина гармонь! Играть буду!

— Разве это соответствует ситуации? — с удивлением воскликнул Володя. — Может лучше…

— Не рассуждать, рядовой! Или ты забыл кто здесь командир?.. Выполнять!

— Есть!

Развернулась гармонь. Налились силой меха, полыхнули жаром. Тишина побежала, а вдогонку надрывным мотивом полилась русская песня, вобрав в себя горечь людей, ширь бескрайних степей, синий полог лесов, разливы рек… Нет преград для нашей песни. Русский человек рождается и умирает; песня же только рождается. Однажды прозвучав, притаится она в траве-мураве, лесной чаще, морщинах скал и часа своего ждёт. И лишь дотронется до неё памятью человек, — оживают слова, пробуждается музыка. Запоют наши люди и освобождаются из оков рабства их души, чтобы лететь в небеса и прикоснуться к вечной правде о жизни.

Пел старший лейтенант, хорошо пел. Нерастраченная молодость сквозила в голосе. И для кого он пел — Андрей Белов знал. Для тех, кто, умываясь кровавым потом, ушёл за Дон и оставил их здесь на растерзание; для тех, кто в бессмысленной ярости заблуждения, не понимая законов российской истории, говорящей, что народу нашему дороже свободная нищета, чем золотая клетка сытости, — готовились обрушить последние атаки на сибирский батальон; и для тех, кто должен был сегодня принести себя в жертву будущим победам.