Безымянная могила - Сильвестер Эрдег Сильвестер Эрдег

— Не веришь, что я в самом деле в Индию направляюсь? — принял вызов Дидим.

— Верю, не верю — мое дело. Но, уж коли на то пошло, скорей не верю. Думаю, братьев ты ищешь. Денег у тебя не так много, я сосчитала.

— Понемногу буду расходовать. Как-нибудь не умру.

— Зачем иудею в Индию? — все качала головой старуха. — Ты ведь, я вижу, иудей.

— Брата иду искать.

— Эти вот, — старуха опять показала на дом напротив, — тоже себя называют братьями. Иудеи, а поклоняются какому-то Иисусу, называют его Христом. Все делят меж собой поровну, даже деньги. Дидим молча ел хлеб и фрукты.

— Не говори, что ничего про них не слыхал. Иисус тоже был иудей, его на кресте распяли в Иерусалиме, но он из мертвых воскрес. Он учил, чтобы люди помогали другим, жили друг с другом в мире. Это они мне сказали, братья. Если ты и вправду из Иерусалима, должен об этом знать.

— Брат мой был учеником Иисуса, встречался с ним. Даже после того, как тот воскрес.

— Тогда ты мне все-таки неправду сказал: к этим ты пришел.

— Если бы к ним, то к ним бы и постучался, не к тебе. Старуха качала головой все более недоверчиво.

— Скрываешь ты что-то, не верю я тебе. Ты что, не знал, что они тут живут?

— Откуда мне было знать? — Дидим смотрел на старуху чистыми, как у младенца, глазами. — Я в Христа не верю, я за братом своим иду в Индию.

— Тогда совсем я тебя не пойму, — сказала старуха. — Может, ты злое дело задумал против этих людей? Может, дом их поджечь собираешься?

— Зачем ты такое говоришь?

— А затем, что много тут нехорошего было. Тутошние иудеи по сей день ненавидят этих братьев. Были здесь ох какие драки, даже убийства были. Одного человека, Ананию, забили до смерти — за то, что он денег хотел дать этим братьям. На этой улице он жил, только в другом конце, где живут богатые, отсюда неблизко. Жена его, как узнала, тут же упала без чувств, а потом померла.

— Когда это случилось?

— Лет двадцать тому назад.

— Говоришь, убили Ананию?

— Я там сама не была: что мне делать среди иудеев? Но люди много об этом судачили. Иудеи рассказывали: Ананию сами христиане убили, чтобы деньги его присвоить. Он богатый был, земли у него было много. А эти здесь, братья-то, говорили: иудеи во всем виноваты. Дом этот тоже не раз забрасывали камнями, это я своими глазами видела. Подберутся, бывало, когда те в доме молятся, и бросают в них камни, кричат, поносят их. Мужчины выскочат, накинутся на этих, колотят друг друга что есть мочи, кровь течет. А ведь и те и другие — иудеи, только вот не могут жить в мире между собой. Начинают, правда, не братья, это точно. Братья, они тихие, кроткие, даже со мной первыми здороваются, хотя я им чужая, язычница. Я тебе честно скажу: мы с ними всегда находим общий язык, у нас ссор почти не бывает… Стемнело. Улица обезлюдела. Лица Дидима и старухи брезжили бледными пятнами в свете молодого, едва народившегося месяца.

— Почему ты мне не веришь? — спросил Дидим.

— Ты сказал, твой брат был учеником Иисуса. А потом сказал, что не веришь в Христа. Не бывает такого, чтобы у двух братьев была разная вера. А если так, то чего твоего брата понесло в Индию и чего тебя несет следом за ним? И еще: чего ты с первой минуты, как пришел, глаз с этого дома не сводишь? Я не люблю, когда мне голову морочат…

— Не морочу я тебе голову. — Дидим отодвинул пустое блюдо. — Брата моего зовут Фомой, он уверовал в Иисуса, потом ушел в Индию. Я же служил в Иерусалиме чиновником, жил по законам древней веры. Но брат мне — все равно брат.

— Вас не поймешь. Один — богач, другой — беднее последнего нищего. Один — богатством гордится, другой — нищетой. Твердите, что надо быть вместе, надо любить друг друга. А сами злобой друг к другу исходите.

— Страхом. Не злобой, а страхом.

— Страх и рождает злобу, потому что не может человек любить того, кого боится. Я, например, ненавижу ночь, потому что боюсь ее. Состарилась вот, а засыпать боюсь. Вы же — дня боитесь.

— Может, ты и права… Они замолчали. Темнота вокруг полна была шорохами.

— Так ты говоришь, это — дом Иуды? — тихо спросил Дидим.

— Вижу, все ж сильно интересует тебя этот дом, — хмыкнула старуха.

— Говорили мне о нем в Иерусалиме.

— Давно это было. Младшенький мой еще на руках у меня сидел, а теперь вон — лысеет уже. Дом долго стоял пустой; говорят, выстроил его какой-то торговец коврами, у него много было домов повсюду, в этом он жил редко, только когда случалось в Дамаск наведаться. Слуг у него было — целая армия. Потом продал он дом человеку по имени Иуда, но человека того никто никогда не видал. Говорят, жил он в деревне Кокеб, а к старости собирался сюда перебраться. Потом появились Симон с Марией, это они здесь живут, к ним братья ходят. Не знаю, владеют ли они этим домом или снимают его. Но все говорят: это дом Иуды. И что Иуда купил его тайно, для братьев. Как потом Анания, которого убили, потому что он деньги, вырученные от продажи земли, хотел отдать братьям. — Старуха замолчала, глядя в темноте на Дидима. — Может, ты и есть Иуда?

— Мое имя Дидим, я служил чиновником, денег у меня никогда много не было, хватало только на семью, чтобы не терпеть нужды.

— Слишком много тут непонятного, чтобы я тебе просто так поверила. Постучался в дом, на ночлег попросился, я отказала, а ты отдал мне свой кошелек. Так даже иудей с иудеем не поступает. Особенно если у него денег немного.

— К чему ты клонишь-то?

— Ни к чему я не клоню. Сидишь, смотришь на дом, где сейчас братья молятся. Деньги мне отдал, чтобы я тебе доверяла. Ничего я о тебе не знаю, так же как Иуду тут не видела никогда, а все-таки дом — дом Иуды. Может, Иуды этого и не было, только имя его зачем-то понадобилось. Может, и деньги принадлежали не Иуде, а братьям…

— Те деньги, что я тебе отдал, — мои.

— На них не написано, чьи они. На деньгах никогда не написано, чьи они на самом деле. Они снова замолчали. Осторожно шуршал вокруг вечер, переходя в ночь.

— Ты чего не ложишься? — спросил Дидим.

— Говорю же: боюсь я темноты, ночи боюсь, не засну до рассвета. Потом, на рассвете, усталость навалится и сон придет. Сплю я мало. Но ты — спи.

— Не могу. От усталости.

— Это беда еще больше, чем моя. А ты не слыхала про человека по имени Савл?

— Нет. Зачем тебе? Ты же сказал, направляешься в Индию.

— В Иерусалиме рассказывали, здесь его лечили. Он долго лежал без сознания. Это тоже дело давнее.

— Меня в тот дом никогда не звали, да я и не напрашивалась. Вижу, люди приходят, уходят. На вечерней заре, на утренней. Иудеи, которых другие иудеи ненавидят. Я — язычница, мне своих забот хватает. Зачем тебе знать про какого-то Савла?

— Слышал, он в этом доме перешел на сторону братьев. После того как много дней пролежал в беспамятстве.

— Вот у них и спроси. Дидим, помолчав, ответил:

— Я с тобой сейчас разговариваю. — Он опять помолчал, размышляя о чем-то, глядя, как в доме напротив борются с темнотой блики лампады. — Ладно, забудь, что я тебя спрашивал. Просто в голову пришло.

— Много всего тут бывало. Принесли как-то больного, я видела. Хоронить из этого дома никого не хоронили. Хоть кровь иногда и лилась. Коли ты в самом деле в Индию держишь путь, отдохнуть тебе надо. Поспи…

— Я в самом деле хотел бы туда попасть… — Дидим лег на циновку, вытянулся, потом приподнялся, опираясь на локоть. — Говорят, этот Савл был их злейшим врагом, а они все же спасли ему жизнь.

— Может быть. — Старуха подняла глаза к небу. — Месяц еле светит… Да, случались тут всякие нехорошие вещи: и убийства, и драки. Нынче — тихо.

— Того Савла они вроде сами же и стукнули. Он несколько дней без памяти был. Ты должна была его видеть.

— Ну, а если видела?.. Ты ведь в Индию направляешься, брата искать. Спи. Я тоже пойду лягу. — Старуха тяжело поднялась, неловко двигаясь во тьме, забрала скамеечку. — Насчет платы утром поговорим, как я сказала. Тогда и кошелек отдам. До тех пор не ищи, все равно не найдешь. Видишь, в доме Иуды все еще молятся, так у них принято. Я только с виду их знаю. Может, и Савл здесь когда-то был. Я — язычница, мне хватает, что я ночь ненавижу. Спи. — И старуха, шаркая ногами, ушла.

Дидим смотрел на дом, что стоял через улицу. И думал: они, те, кто сидит там вокруг лампады, молятся и счастливы, ибо не знают, откуда взялась их вера… И еще думал Дидим, что никогда, наверное, не попасть ему в Индию. Доберется до пустыни, где все сжигает яростный солнечный свет, и будет идти, идти, пока не обнимет его вечная тьма. Кости его будет шлифовать колючий песок, и он не почувствует ни страха, ни боли…

Утром старуха нашла в сенях, рядом с дверью, аккуратно свернутую циновку. Сначала она подумала, что чужак, наверно, пошел к колодцу умыться. Потом у нее появились нехорошие мысли, она проверила, не пропало ли что-нибудь в доме; однако все было на месте, и кошелек лежал там, куда она его спрятала, деньги, до последнего динария, никуда не делись. Она ничего не могла понять. Постояла, держа кошелек, у входа: вдруг вернется чужак, ведь до Индии путь неблизок, не раз и не два придется ему искать ночлег. Мимо гнали скотину, шли туда-сюда люди, улица оживилась. Из дома напротив один за другим выходили братья, Симон и Мария стояли в воротах, они поклонились, увидев старуху.