Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

– Где?

– В Горьком.

Ночь в Муроме. Бабушка, тетя Наташа, тетя Маруся, наша дивеевская Анюта. Все молчаливо напуганы.

– Что ты думаешь делать?

– Ехать в Горький.

– Вот тебе адрес. Это наши и твои тоже дальние родственники, у них остановись. Они помогут.

Все по очереди перекрестили меня. В путь! На следующий день – Горький. Тут родился и рос великий певец великой революции. «Между тучами и морем гордо реет буревестник, черной молнии подобный!»[67] «Черная молния» – сколько в ней зла, а не поэзии, сколько разрушительной силы, вот когда надо зажигать страстные свечи у икон и читать акафисты «Неопалимой Купине»!

Только бы найти! Найти и передать вот этот узел с теплыми вещами. Уже идет снег. Зима скоро. Разыскав своих дальних тетушек, напившись с дороги крепкого чая, узнав дорогу к Горьковскому централу, я двинулся в путь.

О Боже! Народу тьма. На белом, только что выпавшем снегу черная, распластанная по нему, как зловещие крылья буревестника, зигзагообразно, «черной молнии подобно», очередь. Покорно, безмолвно скорбящий народ с узлами в руках медленно движется к цели. Узнать, а коль тут, то и передать. Я встал в хвост. Часто, смотря на бесконечную, такую же черную, так же медленно движущуюся очередь, в траурном молчании идущую на поклонение восковой кукле[68], принесшей России столько страдания, я вспоминаю ту мою первую очередь в тюрьму. А потом такие же черные, бесконечной вереницей идущие этапы. Тогда, заняв свою первую очередь, я не знал, когда придет мой черед; пока пришел мамин. К вечеру я у окошечка. Торопливолающе, словно тявкая через окошечко, вертухай: «Фамилия… Имя… Отчество?» Списки, списки по алфавиту. Лист за листом. Водит пальцем. Сердце стучит. Тут иль не тут, тут иль не тут! ТУТ! Как ни парадоксально – слава Богу! Тут! Узел в окно. Записку можно? Нет! Нашел! Передал! Мама догадается. Теплые вещи, наскоро собранная еда! Снова тетушки, милые, сердечные, расспросы – как, что? Быстрая еда, вокзал, вагон, ночь, Москва. Пятница, суббота и воскресенье. Один день прогула – болел. И так я каждую субботу стал болеть. В пятницу – поезд, суббота – Горький, тюрьма, очередь, передача, маленький отдых у тетушек, чай, вокзал, вагон, ночь, Москва! Восемь месяцев ожиданий. В один прекрасный день, действительно прекрасный, телеграмма: «Мама дома, приезжай!»

МИЛОСЕРДИЯ ДВЕРИ, они вновь открылись, да они и не закрывались! Нет, они всегда открыты, и из них выходит милосердие в виде светлой, светлой, как солнце, Божией Матери, с протянутыми руками, а в них любовь и сострадание. «Надеющиеся на Тя, да не погибнем!» Нет, не погибнем! «Ты бо еси спасение рода христианского!»

Я снова в Муроме. Мама худа, слаба, но наполнена радостью. Вот ее рассказ. Часть своими словами, часть – ее. Последние несколько лет мама перешла на работу в тубдиспансер, при нем палаты, в основном умирающих – открытая форма. Ее дежурства ночные. Она и старушка санитарка. Ночь через ночь. Сегодня умирает один, завтра подходит черед другому. Разный народ, но все обреченные. Смерть у каждого своя. Смерть туберкулезника мучительна длительностью смертного часа, агональное состояние может длиться часами при полном сознании умирающего.

По-разному умирает человек: одна смерть у безбожника, другая у верующего, хоть и та, и эта тяжка, как всякая смерть, но верующий принимает ее как необходимость для перехода его души в вечную жизнь, к которой он готовился всей своей жизнью. Поэтому он умирает примиренным со своей совестью и с людьми. Он жил и умирает с верой и потому смерть принимает с кротостью, надеждой и упованием на милость Божию. Иная смерть человека, жившего без веры, без надежды и любви. Он расстается с жизнью навсегда, ибо для него вечной жизни не существует. Он до последней минуты цепляется за жизнь, боясь смерти. Ни совесть его, ни душа не имеют в себе мира, поэтому смерть для него страшна. Не веря в загробную жизнь, подходя к черте, душа его ощущает иной мир как нечто страшное, и она права, ибо смерть грешника люта (Пс. 33: 21). Еще тяжелей умирает человек, на совести которого лежат человеческие судьбы и жизни, и всю свою жизнь он заглушал в себе людские стоны, мольбы и кровь неповинную, им пролитую, смыть которую можно покаянием в сокрушенном сердце. Эта смерть ужасна и тут, и там. Добро и зло – это две энергии, вечно находящиеся в противоборстве друг с другом, от сотворения мира. Любовь и ненависть – вот две силы, которые человек волен в себе развивать. Ни одно доброе движение сердца, а также и злое не исчезают, а действуют как энергии. Если научились записывать энцефалограммы как биотоки мозга, кардиограммы как энергию сердечных мышц, то может прийти время, когда запишут энергию добра, которая даст свою кривую, а энергия зла – свою. Душа человека непрерывно фиксирует и «наматывает на пленку» все добрые и злые движения сердца, так как оно является их носителем. «От доброго сердца – доброе, от злого – злое»[69]. Человеческая душа, как компьютер, несет в себе всю информацию доброй и злой энергии за всю жизнь данного человеческого сердца. «Дела ваши осудят вас»[70], – сказал Спаситель.

Добро и зло не только скрытая энергия, но и энергия, движущая нашими поступками. «От доброго сердца – доброе. От злого – злое». Душевный наш компьютер, следовательно, записывая энергию, записывает результат деятельности энергии. Но записанную энергию зла, а следовательно, и злые поступки может стереть энергия раскаяния:

«Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче, утренюет бо дух мой ко храму святому Твоему, храм носяй телесный, весь осквернен; но яко щедр, очисти благоутробною Твоею милостию. На спасение стези настави мя, Богородице, студными окалях душу грехми и в лености все житие мое иждих; но Твоими молитвами избави мя от всякия нечистоты»[71].

Вот что принес на землю Спаситель для того, чтоб вернуть нас к первозданному образу, утраченному через грехопадение. Кроме искупительной Жертвы на Кресте, Своей смертью и Воскресением вернувший нам бессмертие. Он дал нам Таинство Покаяния, прибегая к которому человек стирает свою злую энергию, записанную «компьютером» его бессмертной души. Отсюда и смерти у всех людей разные. «Благоразумный» разбойник в одно мгновение стер все грехи жизни своим раскаянием: «Помяни мя, Господи, во царствии Своем». «Сегодня же будеши со мною в раи»[72], – ответил ему Христос.

Человек – слабое существо, а потому, покаявшись, снова грешит. Важно не сломаться, а, падая, вставать с искренним намерением больше не падать, а бороться со злом, его борющим; не смог, не удержался, упал – вновь вставай, «ванька-встанька».

Для того я так отошел от диспансера и маминых ночных дежурств, чтобы рассказать о разных смертях человеческих, зависящих от того, что душа умирающего записала за жизнь свою: сколько добра и сколько зла, стерто ли зло покаянием или нет. Мама, прекрасно понимая тяжесть смерти и состояние нераскаянной души, стремилась подтолкнуть ее к покаянию. Так ночами в диспансер тайно, под покровом ночи, приходил в штатском батюшка, в ординаторской исповедовал и причащал того, кого мама тайно приводила к сознанию веры и покаянию. Я не знаю, сколько их было, но я знаю, что был один не то бывший чекист, не то коммунист. Смерть не щадит никого. Но не за это посадили ее, хотя если бы узнали, то сгноили бы. Работала вместе с мамой молодая жена старого коммуниста, я его хорошо помню: он, как манекен, как символ революции, всегда восседал в президиумах. Я не стану описывать вам его внешность, пусть ваше воображение само нарисует ее! Он был стар, но горд, ибо ему мы все были обязаны счастьем, на нас свалившимся. Жена его была горда тем же, но плоть ее, будучи молодой, требовала комсомольца. Мама ей сдавала дежурство, у нее и принимала. Комсомолка и комсомолец ночами, наплевав на всех умирающих в палате, под хмельком баловались любовью со свойственным комсомолу жаром. В ее дежурства больные умирали сами по себе, и ее это мало интересовало, она – жена старого коммуниста, попробуй пожалуйся. Больные жаловались маме. Маме было наплевать, кто она и чья жена, и она ей высказала все жалобы больных. Очень скоро мама была арестована.

На допросах выясняется, что на нее написан донос, конечно, анонимный, о том, что «мама – шпионка, что, работая переводчицей на станкопатронном заводе, который строили немцы, она была ими завербована и…». Мама сразу поняла, что на нее написали донос, спутав, кто действительно работал переводчицей на заводе с немцами, а работала там тетя Наташа. Не уточняя, кто там работал, мама начала доказывать, что она не знает немецкого языка вообще и потому не могла работать переводчицей. Ей тыкали фотографию какого-то немца и орали: «Признавайся!» Маме признаваться было не в чем, и она требовала запросить ее послужной список, где, когда и кем она работала. Никто ничего не запрашивал, а кричали, что им все известно: «Сознавайся!» Естественно, мама никаких протоколов не подписывала и настаивала на своем. Так длилось восемь месяцев. Лежала она на цементном полу в камере, где и на полу-то мест не было. Упорство ее и упорство следователя столкнулись, но у следователя, кроме доноса, ничего не было, и мама это понимала. На глотку, на испуг он ее взять не мог, так как мама – человек мужественный, и ее требования были обоснованны даже в те беззаконные времена. В конце концов следователь был вынужден забыть о ней, да надолго.