Один год в Израиле - Инна Кинзбурская

-- Знаю я тебя, -- говорит Рита, -- спустишь на жратву. У меня будут целее, купим сапоги.

-- Посмотри, -- хвастается мне Рита некоторое время спустя и гладит сапожки на дочкиных ножках. -- Ничего?

Сапожки, и в самом деле красивые -- мягкие, легкие, ловко обтягивают ноги. Рита с радостью купила бы их на свои, как не раз покупала там, откуда приехала, но своих нет. Всю свою боль за нелегкую дочкину жизнь Рита вы? ливает в раздражение против зятя.

-- Он что -- не видит, как ты пашешь? По-черному.

-- Наверное, не видит.

-- Был бы порядочный мужик, давно бы сказал: посиди дома с детьми.

-- Но ведь он тоже устает.

-- Мужик должен уставать.

-- Мама, что ты говоришь? Надо выплачивать за квартиру, кормить семью. Он один не может столько заработать.

-- Ничего, заработает. Знал, куда ехал. Бежал впереди паровоза. А теперь -полные штаны. Ох, эти зятья!

Вот такой разговор. А что от него толку? Разве что выпустишь немного пар. А завтра все равно вставать и браться за тряпку.

Муж Ларисы, Леня, старше ее лет на восемь, он радиоинженер, жили в Союзе неплохо, была квартира, машина, приличный доход. Рвался сюда -- оттуда, из грязи и мерзости, как он говорит. Сюда -- в мир, где можно успешно жить. Все оказалось сложнее и примитивнее.

-- Полгода работал в пекарне, -- рассказывает Леня. -- По двенадцать часов под шаббат плел халы. Главное -- быстро, а самое главное -- не думать. Думать -- это ужасно, потому что тогда невозможно работать быстро, тогда застываешь от мысли, одной-единственной мысли: "И так всю жизнь?! Плести косы у хал..."

Потом он перепробовал и другие работы, может, менее тупые и однообразные, но не менее тяжелые. Все -- на износ. Сейчас у него -- на двоих с напарником -грузовичок, перевозят мебель и прочее, что закажут. Перевезут, к примеру, в Афулу или в Иерусалим пожитки, а потом тащат их на третий или четвертый этаж -- холодильник, шкаф, пианино... Вернешься домой, Боже мой, ничего не хочется, даже в телевизор уставишься машинально.

А тут Юлька:

-- Папа, посмотри, -- ребенок делает на ковре сальто. Ребенку хочется двигаться и делать сальто.

-- Прекрати! -- кричит папа. Ему так хочется, чтоб было тихо.

Юлька садится за стол. Ну, что за ребенок! Она почему-то не сидит за столом чинно и смирно, как папа, а подкладывает под себя одну ногу и свешивается на бок. Она просто не может сидеть спокойно, ей только шесть лет, и не было при ней бонны, чтобы вышколила и научила сидеть за столом, как положено барышне из приличной семьи.

Папа вскакивает и тащит девочку за руку. Нечего баловаться, стой в углу. Юлька плачет.

Ну вот, теперь Сашок. Этот мальчишка совсем отбился от рук, он не хочет учиться. Целый день гонял на велосипеде, пришел взмыленный.

-- Почему не делаешь уроки?

Сашок молчит.

-- Тебе что-нибудь задали? -- спрашивает мама.

Мальчик опускает голову, но не произносит ни слова.

-- Как партизан, -- говорит Рита.

Лариса ходила в школу, учительница очень недовольна ребенком, но судьба его учительницу не волнует. Просто такой мальчик. Вообще многие дети-олимы осложняют ее жизнь. Не учится -- не надо.

Но мальчику уже одиннадцать лет, должен и сам что-то думать.

А он молчит.

Папа не выдерживает. От его крика сотрясаются стены.

"Вот, -- думаю я, -- квартира еще не своя, куплена в рассрочку, вдруг да рухнет..."

Леня кричит. Какой бездельник, этот мальчишка, ничего не понимает. Папа так тяжело работает, чтобы заработать, чтоб обеспечить нормальную жизнь. А ребенок не понимает, как папе тяжело.

Ребенку, наверное, легко. Он молчит.

-- Что делать? Что делать? -- ломает голову Рита. Леня замечает, что я смотрю на картины, развешанные по стенам их гостиной -- недавно картин не было. Леня перестает кричать.

-- Нравится? -- спрашивает меня.

-- Да. Из Союза?

-- Картины -- да. А рамки сделали здесь. Только повесили.

-- Дорого?

-- Полтыщи.

Картины, в самом деле, неплохие -- пейзажи и натюрморты, рамки добротные, сделаны хорошо. От картин в комнате уют и обжитость, Лене это нравится, и он доволен, что правится мне. Квартиру выплачивать еще двадцать девять лет, прошел только год, как взяли ссуду. Но есть хотя бы иллюзия своего угла.

Вдруг обнаружилось, что куда-то запропастились часы. Ленины часы. И, конечно, их куда-то задевала Лариса. Только она могла...

Лариса сидела с ним рядом, ей хотелось по-доброму поговорить с мужем. Может быть, уложить детей и вырваться куда-нибудь хоть на вечер, отвлечься от всего этого.

-- Где часы?!

-- Я не видела твоих часов.

Лучше бы она промолчала.

В конце концов, часы нашлись в самом неожиданном месте, и положил их туда он сам. Леня хлопает дверью и уходит. Ему опять предстоит дальняя дорога, он не может отказаться от заказа. Каждый заказ -- это деньги, денег нужно много.

-- Железный шекель, -- бросает ему вслед Лариса. -- Ты не человек, ты железный шекель.

Она не плачет, просто тупо и устало смотрит перед собой -- в пустоту. Потом встряхивает головой, отгоняя свои мысли. Я замечаю в ушах у нее сережки с маленькими камушками под цвет глаз. Они очень идут ей.

Рита перехватывает мой взгляд.

-- Купила из своих чаевых. Совсем недорого. Правда -- красивые?

-- Мужу нравятся? -- спрашиваю я Ларису.

-- Мой муж их не заметил.

Господи, для кого же ты хочешь быть красивой? Неужели для тех, кто дает чаевые?

...Я смотрю на прелестное лицо женщины на фотографии. Что будет с ними, с этими четырьмя?

-- Ничего, -- говорит Лариса, словно угадав мои мысли. -- В конце концов, все как-то устраиваются. IX

Иногда мы собираемся вместе -- попить кофе или чего покрепче. Покрепче реже, чаще кофе, на кофе хватает. На базаре есть разнообразное сладкое печиво -- недорого и стряпать не надо. А за чашкой кофе тоже можно поговорить и вспомнить былую жизнь.

Жили, в общем, неплохо. Был у каждого свой угол, свои обжитые стены.

Старожилы, выходцы из Союза, относятся к нашим рассказам скептически. Как-то разговорились с одной дамой. Дама была довольна собой и очень возмущалась олимами.

-- Каждый рассказывает сказки. У всех были квартиры. Машины были. Зарабатывали хорошо. Зачем едут? Зачем -- если там так хорошо?

-- А вы зачем приехали?

-- Но мы же давно.

-- Ну, а мы теперь. Кто-то раньше, а кто-то позже. Главное, что приехали.

Собеседница не поняла, взглянула удивленно. Она говорила уже на ломаном русском, уехала тридцать пять лет тому из коммунальной московской квартиры. Так и осталась Россия в ее голове коммунальной. А у нее, у дамы, теперь возле самого моря красивая квартира и доход приличный, хоть вначале и были трудные годы. А у дочки вилла в три этажа, и сын при деле. Только олимы из России не вписываются в ее душевный комфорт.

-- Все требуют, все им не так. А везут с тобой!.. Я смотрю, что везут с собой на багаже. Барахло. Ну, самое настоящее барахло. Лучше бы кто-нибудь привез с собой миллион, открыл дело. И другим была бы работа.

Насчет миллиона эта женщина с кем-то нас перепутала. Может быть, с американцами. Откуда у нас миллионы? Даже те немногие рубли, что скопили за свою трудовую жизнь, не дали нам взять с собой, вывозить деньги не раз? решалось. Ограбила нас родная страна. Все нажитое бросили. Немногое, правда, можно было положить в багаж. Собеседница говорит "барахло". А моя знакомая олимка, получив багаж, обнимала и гладила нехитрый гостиный гарнитур. Жили не богато, не бедно, нормально жили, и была у них обыкновенная приличная мебель. И радовалась она своему диванчику не потому, что такая уж шмоточница, а просто поставила это барахло в немилой чужой съемной квартире и на миг почувствовала себя дома.

Ограбила нас бывшая наша родина. Ну, а эта, историческая? Эта -- не грабит, даже немного деньжат подбросила, чтобы не помирали с голоду. Но в общем не очень-то и она нас жалует.

Я часто веду сама с собой один и тот же разговор. Иногда я завожу этот разговор с другими. Но больше -- сама с собой.

-- Тянет тебя обратно?

-- Куда?

-- Туда, откуда приехала, где жила.

Но я жила во многих местах. Родилась на Украине. Когда началась война, мы бежали под бомбами, нас приютил сначала Казахстан, потом Узбекистан. После войны мы вернулись на Украину. Закончила институт и уехала работать в Сибирь. В последние годы -- опять Украина. Когда сын закончил школу, он уехал учиться в большой русский город. Все это была, так нас учили, наша огромная и прекрасная родина.

А теперь все рассыпалось.

-- Значит, некуда ехать?

-- Значит, некуда.

-- А в город, где я родилась?

-- Место рождения мое случайное...

-- А если бы не рассыпалась страна?

-- Не знаю, не знаю... Не тянет. Туда -- не тянет. Мы неплохо, мы нормально жили. Но все равно оставались евреями. Может быть, потому что нам не давали об этом забыть?

Да, забыть не давали. Были отделы кадров на предприятиях, приемные комиссии в институтах. Приветливые соседи по дому: "Ах, вы такой хороший человек и совсем не похожи на еврейку". Иногда о ком-то: "Еврей, а человек хороший". Сослуживцы: "Он такой умный, такой умный -- еврей". Были пьяные соседи по трамваю, эти высказывались иначе. Они торили нам дорогу на нашу историческую родину. Но все равно мы жили неплохо. У каждого был свой угол. Была работа. Был заработанный кусок хлеба. С маслом. Мы чувствовали себя людьми.