Один год в Израиле - Инна Кинзбурская

Ох, уж эти политики!

-- Вот, -- Абрам подскакивает, не дослушав мой рассказ. Ему уже все ясно. -Вот этого я и боюсь, -- что придет к власти Маарах. Я боюсь, что олимы отдадут им свои голоса. Но это будет ужасно. Это тупик. Правые до сих пор расхлебывают то, что наделали левые...

Абрам опять завелся, руки его поддерживают слова, а голова вытягивается вперед. Он весь живет в своем монологе. Мы выслушиваем очередную лекцию о том, что натворили левые, строя израильскую экономику по образу и подобию страны, откуда мы приехали: на госсубсидиях, без рынка, без конкуренции. Когда пришел к власти Ликуд, многие предприятия пришлось закрыть, они оказались нерентабельными, продукция не имела сбыта.

Опять голова идет кругом. Попробуй разобраться во всем. Но Абрам разбирается в делах израильских, он, вообще, в политике, как рыба в воде. Это его стихия. "О чем говорят два еврея, когда встречаются? -- смеется Абрам. -- О политике".

-- А олимы? Олимы о своих бедах.

-- Это тоже политика, -- говорит Абрам. -- Вы читаете русскоязычную прессу?

Бросили. Почитаешь, как живется олимам, и не видишь просвета. Повеситься хочется.

-- А зачем такое пишут, вы не думали?

Мы сходимся в мысли: "тот, кто платит, тот и заказывает музыку".

-- Вот, -- говорит Абрам и тычет пальцем в мужа. -- Русские газеты дешевы, их могут покупать олимы. Кто-то же их субсидирует. Тот, кому выгодно показать: алия провалена, значит, виновато правительство. Значит, нужно дру? гое правительство.

Мысль об этом приводит Абрама в уныние. Он не может этого допустить.

-- Левые -- они преступники. Они обманщики. Он рассказывает о том, с чем сталкивался, когда работал при левых. Приписки, подделка документов, незаконные оплаты. Все, о чем он рассказывает, знакомо нам, мы сталкивались с этим в стране исхода.

-- Они все делали коммунистическими методами. Они не могли иначе, это дети Сталина. Он еще там, в той стране, откуда приехал, был вскормлен нелюбовью ко всему советскому, коммунистическому.

Родители Абрама -- выходцы из Германии, жили в Прибалтике, дед был раввином, а отец -- уже бедным учителем, иврит знаком Абраму с детства. Он знает кучу языков и сейчас много читает на английском -- учит язык, но разговаривает, в основном, на русском, в их доме язык общения -- русский, хотя говор Абрама выдает явно не российское место его рождения. Часто, чтобы точнее выразить свою мысль, Абрам находит ивритское или немецкое слово и переводит его на русский.

-- Конечно, -- соглашается он, понимая, что русский его несовершенен. -- Я познакомился с ним после тридцать девятого года, когда Прибалтику занял Советский Союз. А учил русский, в основном, на шахтах Узбекистана. Во время войны.

Ему повезло: мобилизовали в армию, но послали не на фронт, а на Восток. Он выжил. Освоил язык великой империи. Узнал, что такое рука помощи -- она протягивалась, если человек попадал в беду -- будь то мусульманин или христианин, трудармеец или зэк. Там были свои законы, свои понятия о чести. Может, потому и выжил, что эти законы принял. Но из пройденных им наук чуть ли не главной была наука ненависти -- к коммунизму.

Абрам старше нас, но не так уж намного. Мы жили в эти годы в одной с ним стране и -- верили. Мы верили еще много лет спустя -- в коммунизм и в наше светлое будущее.

-- Миленький мой, как можно? -- поражается Абрам. Он сказал это, растягивая слова, и вся его невысокая фигура вытянулась, выражая удивление.

Возможно, из шахтных треков было виднее.

-- Ну, а здесь, в Израиле, вас все устраивает? Но Абрам уже выпустил пар и соглашается, что построили, конечно, не такое общество, какое хотелось бы.

-- Что ж, -- предлагает он нам, -- исправляйте. * * *

Наверное, слухи о доброй фее расползлись по нашему городку. Однажды в их квартире раздался еще один телефонный звонок.

-- Меня зовут Гриша. Я художник. Вы должны мне помочь.

-- Должна?

Художник плачет. Это вам не старушка в сохнутовской приемной. Это рыдает Муза. Музе нельзя дать погибнуть.

-- Я сейчас, я немедленно приду. Где вы живете? У них оказались сразу все олимовские беды. Квартира мала и дорога, к тому же хозяин вообще требует, чтобы они съехали, ему самому для чего-то нужна квартира. Но где найти дешевое да еще просторное жилье? Надо где-то рисовать. Пришел багаж, а забрать некуда. Каждый день простоя багажа -- минус из и без того тощей корзины. Но главное, он, художник, который участвовал в международных выставках, никому здесь не нужен. Негде работать, негде устроить выставку, чтобы продать картины. Денег нет. В багаже тоже есть картины, их тоже можно было бы выставить, но негде. Работать в таких условиях он не может. Словом, жить невозможно.

-- Вы даже не представляете, -- сказала мне Ира, -- в каком он ужасном состоянии, ему нужно помочь.

-- А жена?

-- Жена молодая и славная. Очень милая. Но что она может?

-- Работать. Мыть полы, зарабатывать, чтобы он мог творить.

-- Что вы говорите? Она должна быть при нем. Помогать. Его нельзя оставлять.

Ира развила бурную деятельность. Подняла всех знакомых и незнакомых на поиск дешевых и просторных квартир. Но ни одну из найденных Муза не сочла достойной. Ира присмотрелась к той квартире, где художник жил, и поняла, что и из нее можно сделать то, что нужно. Переставить мебель, открыть окна. В оборот был взят хозяин -- не такой уж плохой человек, надо только уметь договориться. В другом месте, у каких-то знакомых, нашлось помещение, чтобы сгрузить багаж. Начались поиски меценатов. Нити тянулись в Соединенные Штаты, в Швейцарию -- у Иры везде знакомые, благо хлопочет не для себя.

-- А сам художник, он что-нибудь делает? -- спрашиваю я.

-- Ах, -- сокрушается Ира, -- он никак не придет в себя.

-- Это какой-то кошмар, -- говорит мне Абрам при встрече, когда я выговариваю ему, что долго не заглядывал к нам, -- каждый день поездки. Тут один художник...

-- Тот самый?

-- Да, тот самый, вы уже знаете о нем. Выставка в одном месте, потом в другом. Нашли какого-то знакомого, он устраивает выставку в своем доме. Там есть большой салон.

-- И много продали картин?

-- Немного, но все-таки, -- отвечает Ира. -- Все-таки что-то.

-- Что-то... -- Абрам относится к этому иначе. -- Теперь опять надо куда-то везти картины. Знаете, -- признается он мне, -- я уже ненавижу свою машину. Я никуда не хочу ехать.

-- А в Иерусалим?

-- Тем более.

Вот тут мне и надо рассказать о самом главном -- об их детях. О сыне.

У Иры есть дочь от первого брака, дочь вышла замуж за американского еврея и живет в Штатах. А есть у них еще единственный сын -- Даня. У Дани есть жена и трое детей. И живут они все в Иерусалиме. Но не потому, что это большой город, центр науки и культуры, а потому что в Иерусалиме расположена йешива, в которой далеко не первый год учится Даня. Он изучает Тору. И молится. Это его занятие.

Он был прекрасным многообещающим мальчиком -- вундеркинд и спортсмен. Он блестяще учился и прыгал через классы. Любил биологию и поступил в университет. Потом переключился на физику. Он любил книги и много читал. Прекрасно плавал. Ему все удавалось, кроме легкого отношения к жизни, необязательных дружб и коротких связей. Он не мог ни завязывать их, ни быть при сем. А тут появились новые знакомые -- люди в кипах. Нет, не те, что по субботам ходят в синагогу, а в будние дни сидят в банках или в других конторах, солидно выпятив животы. Другие.

-- Ты не представляешь, мама, -- говорил он Ире, -- что это за люди. Это совсем иной мир. Они к человеку относятся с душевностью, добротой, мудрым пониманием.

Прекрасно, если к тебе -- с добром, если тебя понимают.

Ира и Абрам уже ничего не могли сделать. Этот мир уводил их сына. От них. Ира старалась удержать в руках нить, связывающую их и их ребенка, она не могла допустить, чтобы он ушел совсем. Она стала зажигать свечи и соблюдать субботу. Даня очень редко бывал дома, он бросил университет и теперь жил и учился в йешиве.

А потом появилась Таня, он женился. Таня тоже ребенком приехала из России, из Ленинграда. Ей тоже было сложно в здешнем мире, и она потянулась к Всевышнему.

Они очень симпатичная пара -- Даниэль и Таня. У нее прелестное лицо женщины, рожденной для радости. Кажется, у нее красивые волосы, но они прикрыты, я их не вижу, только чуть-чуть. У Дани умное живое лицо, правильные черты. Но лица почти не видно, все заросло -- так надо. Немного грустно смотреть на них: они плохо выглядят. Кашрут -- это непросто, да еще трое детей, два мальчика и девочка, все малыши. Живут далеко не роскошно.

Она очень способная, Таня. Хорошо училась, ей давалась математика. Оба могли стать учеными. Но Таня хотела выйти замуж только за знатока Торы. Потом, когда они уже были женаты, Таня узнала, что Даня раньше подумывал о том, чтобы совмещать жизнь в йешиве с учебой на физическом факультете университета. И даже сам ребе почти что разрешил ему это.

Таня бы этого не допустила. Если бы она знала о таких грешных замыслах будущего мужа, он бы не стал ее мужем. Она не протестует, что Даня так мало получает, ничего не зарабатывает -- только стипендия. Она сама работает, благо знает компьютеры. Лишь бы он учился. Он учится. И молится. Молится и учится. Она тоже молится. Они ждут Мессию.