Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

Для прирожденного путешественника всякое путешествие порочно. Как и всякий порок, оно его себе подчиняет, отнимает у своей жертвы время, деньги, энергию и удобства. Путешествие требует: прирожденный путешественник дает — охотно, даже с радостью. Почти всякий порок (добавим в скобках) требует самопожертвования, и немалого. Было бы непростительной ошибкой полагать, что неправедная жизнь — это жизнь нескончаемых удовольствий. Жизнь эта почти такая же мучительная (если вести ее последовательно), как жизнь Христианина из «Пути паломника» {813}. Основная разница между Христианином и грешником только в том, что первый что-то получает здесь и сейчас в виде определенного духовного напутствия, не говоря уже о том, что он может получить в довольно, впрочем, иллюзорном загробном мире, — тогда как второй не получит ничего, кроме подагры или кровоизлияния в мозг.

Путешествие, отдадим ему должное, не всегда угрожает этими двумя болезнями; болезни вообще не грозят путешественнику, если только тот не заберется в тропики. Во всяком случае, — болезни тела, ибо путешествие — это грех не тела (которое оно умерщвляет), но духа. Путешественник, который путешествует ради путешествия, сродни читателю, читающему все подряд, человеку, потакающему своим интеллектуальным прихотям.

Как и все порочные люди, читатель и путешественник обладают целым арсеналом оправданий своего досуга. Чтение и путешествие, утверждают они, расширяют кругозор, стимулируют воображение, воспитывают. И так далее. Аргументы, что и говорить, убедительные, тем не менее они мало кому внушают доверие. Ибо, хотя наверняка и найдутся люди, ятя которых беспорядочное чтение и бесцельное путешествие имеют немалое воспитательное значение, истинные, прирожденные читатели и путешественники читают и путешествуют вовсе не по этой причине. Мы читаем и путешествуем не для того, чтобы расширить свой кругозор, а для того, чтобы забыть, что он существует. Читать и путешествовать мы любим потому, что чтение и путешествие — самый приятный из всех существующих заменителей мысли. Заменитель изощренный и утонченный, а потому доступный далеко не каждому. Прирожденный читатель или путешественник — один из тех привередливых существ, которых не устраивают такие развлечения, как игра на скачках, маджонг, виски, гольф или фокстрот.

Существует некоторое — очень незначительное — число людей, которые путешествуют, да и читают тоже, с определенной целью, по определенной системе. Категория эта морально безупречна. В нее большей частью входят люди, которые добились чего-то в жизни. Большей частью — но далеко не всегда. Ведь можно, увы, преследовать высокую цель и быть прекрасным человеком, но не иметь таланта. Читающие и путешествующие по собственной прихоти знают, как обратить этот недостаток в достоинство. Доктор Джонсон, к примеру, грешил тем, что читал без всякой системы: раскроет любую книгу, которая попадется ему на глаза, и ни одной до конца не дочитает. А ведь это не помешало ему добиться многого. Сходным образом, есть легкомысленные путешественники вроде Бекфорда {814}, которые объездили весь мир, утоляя свое беспричинное любопытство, — и тоже совсем не впустую. Добродетель, спору нет, — награда самой себе, но не кисловат ли еще виноград, который талант так умело срывает?

Я тоже путешествую неправильно. Справиться с искушением пуститься в странствие «куда глаза глядят» для меня столь же трудно, как противиться удовольствию читать беспорядочно, жадно и без всякого толка. Правда, время от времени я предпринимаю отчаянную попытку исправиться: составляю список полезных, серьезных книг, пытаюсь упорядочить свои беспорядочные путешествия, выстроить их сообразно с историей искусств и цивилизации. Увы, без особого успеха. Проходит некоторое время, и приевшиеся дурные привычки берут свое. Прискорбная слабость! Остается только утешать себя надеждой, что со временем обратить недостатки в достоинства удастся и мне.

Тайна театра

Было время, когда я жил неправильно, отчего ходил в театр не меньше двухсот пятидесяти раз в год. По делу, разумеется, — кто ж пойдет в театр из удовольствия? Я ходил в театр за деньги.

В конце года — задолго, впрочем, до того, как наша планета завершила свой путь вокруг солнца, — я пришел к выводу, что платят мне мало и за такую работу достаточно не будут платить никогда. Сделав это открытие, я перестал ходить в театр через день, и нет теперь такой силы, которая заставила бы меня занимать место в партере столь же часто.

С тех пор больше трех раз в год я в театр не хожу.

А ведь есть люди, которые не пропускают ни одной премьеры — и не по необходимости, не потому, что у них от театрального голода сосет под ложечкой, а потому, что им это нравится. Им, в отличие от меня, за посещение театра никто не платит — эту привилегию они оплачивают сами. Странное все-таки существо человек.

Над этой тайной я часто задумывался, когда, стараясь отвлечься от происходящего на сцене, сидел на одном из тех чудовищных спектаклей, на которые подрядился ходить. В партере, вокруг меня (размышлял я) сидят несколько сот состоятельных и — насколько позволяет наше образование — образованных людей, которые заплатили деньги, чтобы посмотреть этот вздор. Говорю «вздор», ибо из двадцати идущих сегодня пьес только одну можно назвать пьесой — «Дом, где разбиваются сердца». У себя дома эти люди читают хорошие романы или, во всяком случае, не самые худшие, и если вы предложите им дешевый любовный или детективный роман, они будут искренне возмущены.

Вместе с тем эти же читатели серьезной литературы исправно ходят, причем по собственной воле, на пьесы, что ничуть не лучше того самого чтива, которое они — и совершенно справедливо — презирают и читать наотрез отказываются.

От романов они требуют правдоподобия, верности жизни, похожих на людей героев и пристойного стиля. Надуманный сюжет, смахивающие на кукол персонажи, которые живут по законам абсурда и избитой условности и выражаются нелепым и топорным языком, — все это вызвало бы у них законное негодование. А вот на пьесу, которая ничем такого романа не лучше, они идут тысячами. Ситуации, которые в романе они сочли бы смехотворными, в пьесе вызовут у них слезы умиления. Язык, от которого, выражайся им герои книги, любой сколько-нибудь культурный читатель только бы содрогнулся, у «думающего» зрителя вызывает неподдельный восторг.

Вот об этой странной аномалии я и размышлял, сидя на этих чудовищных спектаклях. Отчего то, что в книге без содрогания прочесть невозможно, в театре вызывает громкие аплодисменты? Вопрос, прямо скажем, не праздный.

Мистер Бернард Шоу сказал, что легче написать роман, чем пьесу; в доказательство того, с какой дьявольской легкостью прозаик описывает на многих страницах то, на что драматургу потребуется всего несколько реплик, он переписал современной прозой сцену из «Макбета». Шекспир, натурально, сравнение выдержал. Плохой роман и в самом деле написать легче, чем хорошую пьесу. С другой стороны, гораздо легче написать плохую пьесу, которая будет иметь успех даже у умного, разбирающегося зрителя, чем плохой роман — у читателя того же круга. Драматург вправе рассчитывать на успех пьесы, где вместо людей действуют аляповатые карикатуры, где язык груб и напыщен и где сюжет не имеет ничего общего с жизнью. Прозаик — нет.

Это соображение в очередной раз вспомнилось мне, когда я, приехав в Парму, отправился в маленький, современный театрик на пьесу, если не ошибаюсь, сэра Артура Пинеро «Его дом в порядке» {815}. Спектакль, должен признаться, мне необычайно понравился. Английский Хиглиф, увиденный глазами итальянской гастрольной труппы, вполне заслуживал того, чтобы совершить путешествие из далекой Англии. Да и комедианты были превосходны. Я смотрел эту незамысловатую пьесу и не верил своим глазам: непритязательного юмора и хорошей игры актеров при полном незнании оригинала оказалось вполне достаточно для огромного успеха. И я, работающий в поте лица прозаик, искренне позавидовал удачливым драматургам, сумевшим сделать популярной и даже значительной пьесу, в которой герои — деревянные куклы или карикатуры, язык ходулен, а сюжет — череда дешевых сентенций, которые принято называть «ситуациями». Если бы мне пришлось стряпать роман из подобных ингредиентов, я бы поздравил себя, сумей я добиться такого легкого и безоговорочного успеха.

Разумеется, драматург не смог бы так мало вложить в свои пьесы и так много «извлечь» из них без помощи живых посредников; при определенной сноровке (а сноровка достигается практикой) драматург может переложить большую часть своей ответственности на актера. Ему достаточно придумать эффектные ситуации, а уж актеры разыграют их в лучшем виде. В отличие от писателя, драматурга мало интересуют характеры, правда жизни, идеи, стиль и все прочее, ибо он знает: публика будет так увлечена ужимками актеров, что вряд ли обратит внимание на подобные, чисто литературные мелочи.