Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

Как часто, будучи в Дели, я думал о Прусте и желал, чтобы он узнал это место и его обитателей. Этот имперский город — такая же плодородная почва для социальной комедии, как Париж, его душа так же соткана из снобизма, лицемерия, предубеждений, ненависти и зависти. Я бы даже сказал, что в каком-то смысле комедия Дели масштабнее той, что Пруст обнаружил в Сен-Жермен и так детально проанализировал. Самая лучшая комедия (я говорю исключительно с литературной точки зрения) — это та, что максимально приближена к трагедии, та, что наиболее серьезна. Комедия Дели и новой Индии изысканно забавна и в то же время полна трагизма. За снобизмом, за договоренностями и обманами, за каждой забавной шуткой комиков стоят расовые споры, взаимная ненависть, подчинение одной нации другой. Иногда, с приближением грозы, лучи обреченного солнца высвечивают с какой-то неземной яркостью дом, зеленое дерево, группу людей на фоне свинцово-черных туч. Исчезающие осколки феодализма, дело Дрейфуса, трагедия непомерной праздности создают грозовой фон для комедии Пруста. Тучи, на фоне которых имперский Дели является столь блистательно комичным, гораздо мрачнее, серьезнее и грознее.

В Индии я много раз был свидетелем происшествий, которые точно сошли со страниц «A la recherche du temps perdu» [286], — заурядные происшествия, но скрывающие секретные страсти и эмоции, которые Пруст, несомненно, увидел бы за самыми обычными жестами, самыми обыденными и невинными словами. Я помню, например, индуса — постояльца одной гостиницы, в которой управляющий-европеец всегда обходил ресторан во время обеда и ужина: наблюдал за официантами, болтал с посетителями и открывал им дверь, когда они собирались покинуть ресторан. Я заметил, что индус ни разу не дал управляющему возможности открыть ему дверь. Собравшись покинуть ресторан, он дожидался, пока управляющий повернется к нему спиной, а затем буквально мчался к выходу, приоткрывал дверь и выскальзывал из комнаты, как будто его преследовал дьявол. Его и правда преследовал дьявол — болезненное предчувствие, что, дай он управляющему шанс открыть ему дверь, — и тот может сделать унизительное исключение и самым подозрительным образом оставить дверь закрытой.

Вспоминается также и ужин в Дели, где неловко чувствовала себя другая сторона. Хозяином был политик-индус, гостями — два других политика, высокопоставленный английский чиновник и мы. Настроение у всех было чудесное. Когда подали горячее, индусы стали вспоминать, как они сидели в тюрьме во времена гражданского неповиновения. Для них это был не слишком тяжелый и даже, скорее, забавный опыт. Они занимали высокое положение в обществе — вполне естественно, что обращались с ними исключительно хорошо. «Помимо всего прочего, — объяснил самый старший и значительный из них, пародируя слова Великого Могола {819}, — реки шампанского протекли между мною и сэром, — который был тогда губернатором провинции». «Ручейки, — добавил другой, — продолжали течь и в тюрьме». Разговор был абсолютно дружелюбный и все время прерывался смехом. Но английский чиновник явно чувствовал себя неловко. Ведь он был представителем того правительства, которое отправило этих людей за решетку; и то, что они в общем-то неплохо провели там время, не уменьшало его косвенной ответственности за их заключение. А комментарии индусов по поводу пославшего их в тюрьму правительства были весьма язвительными, хотя произносились с добродушной насмешкой. Я не завидовал чиновнику; ситуация была невероятно щекотливая. Он был гостем; более того, после реформ Монфора {820} должность, которую он занимал, обязывала его вести себя по отношению к индусским политикам с особой учтивостью и сердечностью. Его официальная роль заключалась в том, чтобы способствовать работе Законодательного Собрания; он должен был служить «смазкой» для плохо сконструированного, скрипящего механизма индийского парламентаризма. Для него — и как политика, и как частного лица — было немыслимо протестовать против высказываний индийских политиков. В то же время для него, представителя британских властей, было невозможно соглашаться с этими высказываниями, да и просто выслушивать их. Он выбрал единственный верный путь — полностью исключил себя из разговора, будто его там и не было. Я должен признать, что ему это блистательно удалось; в какой-то момент, особо неприятный для правительства, он стал почти невидим, начал таять в воздухе, как Чеширский Кот. Я был восхищен его тактом и счастлив, что мне не пришлось быть на его месте. Участь большинства нынешних правительственных чиновников в Индии не слишком завидна. А ведь есть еще и магараджи. Палата Принцев, это примечательная ассамблея, которую с каждым годом посещало все меньшее число индийских правителей, заседала как раз в то время, когда мы были в Дели. В течение недели на улицах царили «роллс-ройсы». Гостиницы были заполнены деспотами и их визирями. На вечерах у вице-короля сияли бриллианты такого размера, что они выглядели как театральная бутафория; невозможно было поверить, что баснословно дорогие ожерелья были из натурального жемчуга — продукта жизнедеятельности устриц. О, как понравились бы Прусту магараджи! Люди, гордящиеся своим происхождением исступленнее, чем Шарлюс, сказочно богатые, обладающие такой неограниченной властью, на фоне которой имя Германтов — всего лишь ничтожный наследственный символ; с той же эксцентричностью, что у героев Пруста, но без их страха перед общественным мнением; чрезмерные во всем до такой степени, что это и не снилось современному западному аристократу… Пруст изучал бы их с неподдельным интересом, особенно в их унизительных и торжественно — абсурдных отношениях с англичанами. Он бы зачарованно наблюдал, как могущественный раджа, ведущий свой род от Солнца, изменяет свои привычкам, стараясь угодить небогатому, незначительному, незнатному чиновнику, который на деле является его господином. А какое удовольствие доставило бы ему зрелище добродетельной английской матроны, которая выполняя свой долг, поддерживает вежливый разговор с темнокожим, осыпанным драгоценностями Гелиогабалом {821}, который содержит несметное множество наложниц и мальчиков. Как досконально записывал бы он их разговоры, с какой дотошностью и восхитительным прозрением угадывал бы потайной контрапункт их мыслей. Его бы очень заинтересовало неписаное правило, согласно которому европейская женщина не должна танцевать с индусами рангом ниже раджи. Его бы позабавило, как богатство и королевский титул смягчают самые жесткие антиазиатские настроения. Сердечность, которую выказывают люди в разговорах с дорогим магараджей (и даже, время от времени, в разговорах о нем), просто восхитительна. Бегло и отстраненно понаблюдав за королевскими комедиями Индии, я бы хотел изучать их более пристально, более длительно, более острым психологическим зрением, чем то, коим меня наделила прижимстая природа.

Я помню так много говорящих мелочей… Преувеличенная благодарность молодого человека в Богом забытом уголке за то, что мы были с ним просто вежливы, и его нежелание разделить с нами трапезу из опасения, что он ест не по-европейски и тем навсегда уронит себя в наших глазах. Излишне фамильярная манера некоторых образованных индусов, которые еще не привыкли воспринимать как само собой разумеющееся свое равенство с правящими европейцами и потому постоянно стремятся это равенство подчеркнуть. Чудовищная угодливость других. Злобная язвительность жен некоторых правительственных чиновников в разговорах о выступлениях индусов в Законодательном Собрании. Слушая эти разговоры на галерее Собрания, я вспомнил о том, что говорили представители среднего класса в Англии о рабочих во время забастовки шахтеров. Те, чье превосходство ставится под сомнение, страстно ненавидят тех, кто угрожает им снизу.

Я не могу не упомянуть — ибо Пруст посвятил бы этому не одну страницу — благородную англо-индийскую традицию переодеваться к ужину. От вице-короля до мелкого клерка, у которого на родине на ужин обычно чай с бутербродами, каждый англичанин «одевается». Как будто достоинство Британской Империи каким-то магическим образом напрямую зависит от черных пиджаков и накрахмаленных рубашек. Одинокие мужчины в придорожных гостиницах, на местных пароходных линиях, в крохотных хижинах посреди кишащих тиграми джунглей подчиняются этому мистическому правилу и каждый вечер облачаются в мрачную униформу английского престижа. Женщины, одетые по последней парижской моде из Стратфорда-эт-Бове едят рыбные консервы, а комары ужинают на их обнаженных руках и шее. Великолепно!

Еще более удивительно другое великое правило поддержания европейского престижа — обжорство. Пять раз в день — два завтрака, обед, чай и ужин — таков повсеместный ритуал в Индии. Шестая трапеза нередка в больших городах, где театры и танцы служат оправданием позднего ужина. Индусы, которые едят два, часто один раз в день, а иногда — и вовсе ни разу, не могут не признать собственной ущербности. В своей автобиографии Ганди описывает, как после мучительной борьбы с совестью он согрешил в юности, начав есть мясо. В искушение его ввел школьный приятель. «Мясо, — объяснял соблазнитель, — вот секрет превосходства англичан. Англичане сильны, потому что они много едят. Если бы индусы питались так же роскошно, они смогли бы выкинуть англичан из Индии». Ганди был потрясен; он слушал, он дал себя убедить. Он ел мясо — по меньшей мере три или четыре раза. Может быть, именно поэтому ему почти удалось выкинуть англичан из Индии. В любом случае эта история показывает, до какой степени индусы потрясены нашей гастрономической доблестью. Наш престиж связан с обжорством. Во имя Империи турист-патриот пожертвует своей печенью и толстой кишкой, откроет дорогу грядущему инсульту и раку кишечника. Пока я был в Индии, я старался изо всех сил. Но, рискуя подорвать наш престиж и вызвать бурю негодования трещащей по швам империи, я все же время от времени пропускал одно блюдо. Дух силен, но плоть, увы, слаба.