Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

В самом деле, кто как не актеры способны примирить мало-мальски разбирающегося зрителя с тем прискорбным литературным материалом, что разыгрывается на сцене. Если бы не лицедеи, смеющиеся лицедеи, не контакт с ними, не живое человеческое общение, завсегдатаи театров, которые, сидя у камина, читают Уэллса, или Конрада, или Д.Г. Лоуренса, или даже Достоевского, — ни за что не стали бы смотреть пьесу, которая ничем, по существу, от дешевого романа или комикса не отличается.

Играй актеры всегда первоклассно — и я бы понял, отчего люди становятся убежденными, я бы даже сказал, возбужденными театралами, ведь современный театр возбуждает куда больше, чем тоник. В конце концов, хороший актер ничуть не хуже хорошего художника или писателя.

Но ведь и встречается хороший актер ничуть не чаще. Их — не больше двух-трех на каждое поколение. Мне довелось видеть лишь нескольких. Старика Гитри, к примеру. И Мари Ллойд {816}, несравненную, многогранную актрису шекспировского репертуара, которая уже ушла из жизни — увы, слишком рано; car elle était du monde, où les plus belles choses ont le pire destin [283]. И Крошку Тич. И Ракель Меллер, равно неподражаемую и в качестве diseuse [284], и киноактрисы, самой утонченной, самой благородной толковательницы страсти из всех, кого мне приходилось видеть, — «une âme bien née» [285] говорят про таких. И Чарли Чаплина. Каждый из них был гением в своем роде.

Когда на сцену выходят такие актеры, в театр, безусловно, идти стоит. Не следует пренебрегать и игрой актеров менее талантливых. Я готов ходить как на негодные пьесы в исполнении этих блестящих мастеров, так и на хорошие пьесы в исполнении актеров бездарных (по-настоящему хорошая пьеса, как правило, и играется хорошо). Но с какой стати ходить на плохую пьесу, которую вдобавок еще и плохо или без вдохновения исполняют, — у меня в голове не укладывается.

Убежденные — прошу прошения, возбужденные театралы, которым я задавал эту загадку, разгадать ее так и не сумели. Допускаю, что истинный театрал питает к театру страсть с рождения; он любит его за то, что он есть, слепо (ведь любовь слепа), без всякой критики. Он покупает в кассе билет и, оставив свои вкусы и взгляды в гардеробе вместе с пальто, шляпой и тростью, занимает место в партере, заранее зная, что спектакль, что бы ни происходило на сцене, ему понравится. Для полного счастья ему вполне достаточно толпы у входа, выжидательного шепота в погрузившемся в темноту зале, взметнувшегося занавеса и фальшивого блеска аляповато разрисованного мира. Больше ему ничего не нужно. Как же ему легко угодить, и как я ему завидую!

Из книги «Смеющийся Пилат. Дневник путешествий»

В Красном море

Из разговоров с европейцами, которые живут и работают на Востоке, я понял, что если они любят Восток (а большинство из них его любят), подоплека всегда одна и та же. По их словам, на Востоке они чувствуют свою значимость, у них есть власть, на них смотрят снизу вверх; они знакомы со всеми важными и нужными людьми. Дома они часть толпы, с ними не считаются, они никто. Жизнь на Востоке ублажает самый глубокий и могущественный инстинкт — самоутверждение. Молодой человек с лондонской окраины, став чиновником в Индии, попадает в небольшую правящую касту, он отдает приказы раболепно угодливым слугам и темнокожим чиновникам, которым можно и нужно грубить. 320 миллионов индийцев окружают его, он чувствует свое безоговорочное превосходство над всеми этими миллионами, от кули до магараджи, от неприкасаемых до высокородных браминов, от неграмотных крестьян до обладателей десятка европейских дипломов. Он может быть дурно воспитан, неумен, необразован — это не имеет значения. У него белая кожа. В Индии превосходство определяется эпидермисом. Неудивительно, что эти люди любят Восток. Жизнь на Востоке для европейцев — род дурмана. Опьянение этой жизнью сильнее, чем от виски. Алкоголь, как сказал анонимный поэт,

Прибавляет доблести сильным.Оттачивает остроумие и перо поэта.Презирает судьбу.

Но ощущение власти, чувство величия и значимости, которое дает алкоголь, является обманчивым и быстро улетучивается. Опьянение Востоком постоянно, а ощущение собственного величия не вполне иллюзорно. Коммивояжер, который отправляется на Восток, куда значимее (пока он остается на Востоке), чем его коллега, торгующий патентованными лекарствами у себя на родине. Отрезвление наступает лишь по возвращении в Европу. На Западе этот человек попадает на свое естественное место в социальной иерархии. Вновь став одним из миллионов лондонцев, он тоскует по Востоку. Что же тут удивительного? Кому хочется оказаться на дне, если можно скользить по залитой солнцем поверхности?

Все плывущие на корабле пугают нас перспективой «хорошо провести время» в Индии. Хорошо провести время означает посещать скачки, играть в бридж, поглощать коктейли, танцевать до четырех утра и болтать ни о чем. А тем временем прекрасный, невероятный мир, в котором мы обитаем, ожидает нас, а жизнь коротка, и время течет безостановочно, точно кровь из смертельной раны. А ведь есть еще наука и искусство; и бессчетное число живущих, и — в книгах — души умерших, которые заслуживают бессмертия. Боже, храни меня от «хорошо проведенного времени»! Бог помогает тем, кто сам о себе заботится. Я позабочусь о том, чтобы провести время в Индии так плохо, как только сумею.

Бомбей

На набережной, ожидая, когда их родственники сойдут с корабля на берег, стоят четыре или пять дам-парси {817} — все до того уродливые, как только представители этой особой замкнутой касты могут быть уродливы. Они одеты в индийские сари, в сочетании с европейскими блузками, чулками и полотняными туфлями на высоких каблуках. Каждая из них держит в одной руке черный зонтик, в другой — гирлянду цветов. Черный зонтик предназначен для защиты от солнца, венки из тубероз и олеандра повесят на шеи вернувшихся друзей. Одна из дам, по сведениям из конфиденциальных источников, — знаменитый врач.

Десяток кули, с тонкими, как у паукообразных обезьян, руками и ногами, приготовились подать трап. Они ухватились за него и одновременно издали громкий вопль — очевидно, в надежде, что трап испугается и двинется сам. Но их надежды не оправдались; трап не шелохнулся. Печально вздыхая, они решают его толкать. Обыденный, вульгарный и весьма утомительный способ передвигать вещи. Но, что ни говори, — получается. Трап катится по набережной, укрепляется на палубе. Пассажиры начинают покидать корабль. Друзья и родственники дам-парси сходят по трапу последними. Их обнимают, увешивают цветами и ведут к ожидающим их возле здания таможни «хапмобилям» и «оверландам» {818}. Это наша первая встреча с Востоком.

Темная кожа, босые ноги, кольцо в носу, нагруженные волы — все это предсказуемо, кажется очевидным и знакомым с того момента, как мы сошли на берег. Птицы — вот что оказалось в Бомбее странным и неожиданным. В городе с миллионным населением птиц больше, чем во всех лесах Англии. Огромные коршуны парят над улицами, распахнув неподвижные крылья и безо всяких усилий двигаясь с той же скоростью, что и поток внизу. Бесчисленные седоглавые вороны летают повсюду, сидят на крышах, проводах и подоконниках. Их карканье — это неизменный басовый обертон любого звука в Бомбее. Коршуны и вороны выполняют полезную функцию мусорщиков, так что в Бомбее, где много мусора и мало чистильщиков, этим птицам хватает и работы, и пищи. В этой стране, где убить животное — это тяжкое преступление, никто не причинит вреда ни птицам, ни их гнездам. Они плодятся и размножаются, они поразительно непуганы. По всей Индии мы находили те же несметные полчища птиц, то же поразительное отсутствие страха.

Дели

У Троянской войны был Гомер. Но другие, более значительные события, другие, более важные города остались незамеченными в темноте, царящей за пределами крохотного сияющего мира искусства. Летописцы часто незаслуженно обходят вниманием людей, места, события. У Шекспира не было Босуэлла и Гольбейна. Первая мировая война не нашла, по крайней мере пока, ни своего Толстого, ни Гойю. Новый Свифт не написал ни строчки о современной Америке. И, наконец, ни сегодняшняя Индия, ни ее столица и квинтэссенция — новый Дели — не вызвали к жизни своего Марселя Пруста.

Как часто, будучи в Дели, я думал о Прусте и желал, чтобы он узнал это место и его обитателей. Этот имперский город — такая же плодородная почва для социальной комедии, как Париж, его душа так же соткана из снобизма, лицемерия, предубеждений, ненависти и зависти. Я бы даже сказал, что в каком-то смысле комедия Дели масштабнее той, что Пруст обнаружил в Сен-Жермен и так детально проанализировал. Самая лучшая комедия (я говорю исключительно с литературной точки зрения) — это та, что максимально приближена к трагедии, та, что наиболее серьезна. Комедия Дели и новой Индии изысканно забавна и в то же время полна трагизма. За снобизмом, за договоренностями и обманами, за каждой забавной шуткой комиков стоят расовые споры, взаимная ненависть, подчинение одной нации другой. Иногда, с приближением грозы, лучи обреченного солнца высвечивают с какой-то неземной яркостью дом, зеленое дерево, группу людей на фоне свинцово-черных туч. Исчезающие осколки феодализма, дело Дрейфуса, трагедия непомерной праздности создают грозовой фон для комедии Пруста. Тучи, на фоне которых имперский Дели является столь блистательно комичным, гораздо мрачнее, серьезнее и грознее.