Глупая сказка - Евгений Дубровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я то и дело спотыкался о скрытые в опавшей листве корни деревьев. Один раз я упал, ударился затылком о что-то твердое и некоторое время лежал неподвижно, глядя на темные кроны деревьев. Было абсолютно тихо, или, может быть, это я на время потерял слух. От земли тянуло прелью. Какое-то насекомое быстро-быстро пробежало по моему лицу. Мое сознание то затухало, то прояснялось. Не хотелось ни шевелиться, ни звать на помощь, ни думать. Лежать бы и лежать на мягкой подушке из листьев, пока совсем не потухнет небо.
«Вот так, наверно, умирали в лесу не найденные санитарами солдаты, – подумал я. – Один на один со своими думами».
Мне вдруг стало страшно. Мне показалось, что я могу тоже умереть в этом лесу, если буду долго лежать на подпревающих листьях… Я вскочил и, пошатываясь, быстро пошел между темными деревьями, все с большим трудом угадывая дорогу.
Вдруг лес впереди вспыхнул. Прорвавшись сквозь бесчисленные переплетения ветвей, разорванный на части качающимися тенями, изъеденный тьмою, на землю упал солнечный сноп. Он упал трудно, как комета, преодолевшая притяжение бесчисленных более сильных, чем она, миров, и стал биться между темными стволами и корнями деревьев, освещая все вокруг кипящими яркими брызгами. Темный лес настороженно следил за этим явлением. Он уже весь был во власти ночи, он уже спал и видел свои мрачные сны, снившиеся ему еще в те времена, когда в гигантских папоротниках бродили зеленые чудовища с маленькими головками и тяжело, прогибая молодые стволы, летали громадные чешуйчатые птицы…
И вдруг эта вспышка, разомкнувшая ему веки, это мгновенное превращение тьмы в сияющий клубок света… Казалось, на поляну, куда упал солнечный сноп, снова вернулся полуденный зной.
Трава заискрилась росой. В ложбинах и между корнями шла отчаянная схватка тьмы и солнца. Там что-то копошилось, чуть ли не вскрикивало, вспыхивало, гасло… Место схватки то освещалось полностью, до самой последней сухой былинки, то заполнялось, словно осенней водой, плотной тьмой…
Я остановился, пораженный. Это было как в сказке… Как в страшном сне. Солнечный сноп, опускаясь, наткнулся на плотные заросли и, трепеща все слабее и слабее, погас. Самый верхний, самый отчаянный лучик еще метался среди листвы, еще прыгал по сучьям, никак не хотел умирать, цеплялся за жизнь, но с каждым мгновением его движения становились все более слабыми, все более неуверенными, и наконец лучик просто растаял во тьме, как тонкая ледышка, брошенная в горячую воду.
Сразу стало темно и сыро. Ветер, шевеливший верхушки деревьев, словно только и ждал, когда уйдет солнце, чтобы спуститься вниз. Он стал рыскать между стволами, шуршал сухими листьями, стучал опавшими ветками, и было очень похоже, что кто-то на ощупь искал внизу потерянную вещь.
…Риса я нашел только часа через полтора по громким крикам и плачу, которые далеко разносились в притихшем лесу. Сын погнался за белкой и заблудился буквально в двухстах метрах от земляничной поляны. Он весь дрожал от страха, голода и холода.
– Папа, я хочу домой, – плакал он навзрыд. – Я боюсь… Я не хочу больше здесь…
– Мы заблудились, сынок… Я не знаю, где наш дом.
– Тогда пойдем туда, где небо светлое. – Рис потянул меня за руку в сторону, где село солнце.
Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться сыну. Может быть, встретится какая-нибудь дорога или человек…
– Я очень, очень хочу есть… Я никогда так не хотел… В животе больно…
– Потерпи, сынок…
Минут через двадцать мы вошли в мелколесье. Небо здесь было еще светлое. На западе виднелись отсветы зари: бледно-розовые полосы, хаотически разбросанные по краю неба. Постепенно мелколесье сменилось хвойными посадками. Небольшие сосны и ели ровными рядами тянулись к горизонту. Земля в аллеях была усыпана хвоей и шишками, поэтому идти было вязко и колко. Рис, обутый в легкие кожаные босоножки, то и дело припадал то на одну, то на другую ногу. Наконец он выдохся и уселся на маленький пенек.
– Я больше не могу…
– Залазь…
Рис уселся на мои плечи. Мы двинулись вдоль посадки, производя сильный шум, так как приободрившийся Рис хватал руками ветки.
Вскоре стало совершенно ясно, что мы идем под уклон и что посадка вот-вот должна кончиться: деревья стали мельче, реже, ширина аллеи увеличилась.
Испуганно запищала, сорвалась с большой сосны и низко полетела над землей большая черная птица. Мы нарушили ее ночной покой… Время от времени, разбуженные нашим движением, в кустах чирикали мелкие птахи.
Впереди над деревьями замерцала большая зеленая звезда…
* * *– Ты подожди немножко… Потерпи… Хорошо? – просила женщина.
Мужчина ничего не ответил, только повернулся на бок.
– Я сейчас…
Женщина, оставив дверь веранды открытой, пересекла двор и, распахнув калитку, вышла на улицу. Накинутый на голову белый в черную горошинку платок зацепился за ветку росшей в палисаднике молодой березки и повис на ней, но женщина не заметила этого. Хлопая длинной черной юбкой, она побежала по дорожке, вьющейся вдоль домов поселка среди пыльного подорожника.
Женщина бежала легко, несмотря на годы. Ее сухая фигурка мелькала между неровно росших вдоль улицы берез и сосен и была похожа на порхавшую веселую черную бабочку. Только один раз женщина остановилась и немного постояла, приложив руку к груди. Потом побежала опять.
Возле нарядного, словно игрушечного, дома женщина остановилась и постояла несколько минут, пока ее дыхание не стало спокойным.
Потом она подошла к ярко освещенному окну, поднялась на цыпочки и заглянула в него. То, что она увидела, наверно, заставило ее немного поколебаться, прежде чем постучать. Но все-таки женщина постучала. Стук получился тихим, но неплотно пригнанное вверху стекло неожиданно задребезжало резко и громко.
Изнутри к стеклу приникло полное круглое лицо и долго вглядывалось во тьму.
– Это я, Захарыч, – сказала женщина негромко, но человек услышал. Лицо исчезло. На веранде послышались тяжелые шаги, заскрежетал засов, дверь раскрылась, и на крыльце появился толстый человек в пижамных брюках и в майке.
– Тебе чего, Васильевна? – спросил добродушно толстяк.
На женщину пахнуло свежей водкой и луком.
– У меня дело к тебе, Захарыч, – сказала женщина.
Захарыч почесал под майкой грудь.
– Какое еще дело ночью? Соль, что ли, кончилась?
– Мне нужен шприц, Захарыч… – почти шепотом сказала женщина.
– Шприц? – удивился толстяк, – Зачем тебе шприц?
– Сделать корове укол.
– Укол?
– Да…
– Заболела, что ли?
– Заболела…
– Так я ее только что видел. Шла со стада веселая.
– Пришла веселая, а сейчас заболела.
– Объелась, что ли?
– Не знаю… Лежит, и слезы из глаз текут. Дай шприц, Захарыч. Лекарство у меня есть… Я сама ей укол сделаю…
– Ты бы лучше ветеринара вызвала.
– Знаешь же… далеко…
Толстяк в задумчивости опять почесал грудь.
– Ну, а чего ты ко мне пришла, Васильевна? Откуда у меня шприц? Подумай.
– Ты же научный человек, Захарыч… Опыты делаешь… Значит, должен у тебя быть.
– Нет у меня никакого шприца. И чего тебе взбрело в голову? – Толстяк повернулся, чтобы уйти, но женщина неожиданно проворно взбежала на крыльцо и схватила его за руку.
– Ну дай, Захарыч!
Свет из окна теперь падал на голову и лицо женщины. Волосы у женщины были седыми, а лицо сморщенным, изможденным. Тени делали его похожим на маску, которые привозят туристы из экзотических стран.
– Ну дай, Захарыч! Я же знаю, у тебя есть!
– Нету! Отцепись от меня! – Толстяк стал раздражаться.
– Зачем врешь? Ведь есть.
– Ну есть… – сдался толстяк. – Есть маленький. Для мышей… Он тебе не подойдет.
– Подойдет, Захарыч! Подойдет!
– Вот привязалась. Сказал, не подойдет. Это импортный, совсем маленький, мышей колоть. И игла у него золотая… Поняла? Золотая. А ты им корову хочешь… Соображаешь? Забьешь шерстью, поцарапаешь…
– Я шерсть выстригу, Захарыч…
– Вот дура баба! Иголочка-то тонюсенькая, а шкура у твоей коровы – броня! Пусти!
Мужчина вырвал руку и пошел к двери.
– Подожди…
Что-то в голосе женщины заставило толстяка остановиться.
– Ну чего еще? Сказал, не дам, значит, не дам…
– Ради того, что между нами было… – сказала женщина шепотом и опустила голову.
Секунду толстяк смотрел на нее, выпучив глаза, потом рассмеялся:
– Вон оно что… Я уж и думать забыл… Ну рассмешила, Васильевна… А ты еще помнишь?
– Что было – из жизни не выкинешь, Наум…
Захарыч перестал смеяться, грустно покачал головой.
– Да ты посмотри на себя, Васильевна… И на меня… Мы же теперь совсем не те, кем были. Ну насмешила, Васильевна…
– Дашь шприц?
– Нет.
Толстяк решительно повернулся спиной к женщине.
– Постой…
Захарыч обернулся.
– Мне уже скоро умирать, Наум…
