Обнаженные души - Мария Тумова

Теперь Соланж могла приходить туда в любое время.

– Я хотела поговорить… – ее голос звучал слабо и тихо, точно она была больна. – О Сесаре.

Ксавье кинул на нее удивленный взгляд.

– Я думаю, он все еще жив.

Ошеломленная тишина последовала за этими ее словами. Венсан, стоявший до этого момента у стены, медленно приблизился и опустился за стол, не спуская с нее глаз.

– Я думаю, – продолжила Соланж, – его еще можно спасти.

– Соланж, он в руках у гестапо, – осторожно заметил Венсан.

– Мы не в Германии, не в Берлине, а во французском Орийаке. У них здесь нет таких надежных тюрем.

– Соланж… – Венсан хотел было остановить ее, но Ева мягко положила ладонь на его руку, и он замолчал.

Им всем нужно было сейчас надеяться. А больше всех именно Соланж.

– Ловаль смог сбежать, почему не сможет Сесар?

– Эдмон вырвался из лап полиции, а не солдат СС.

– Но он был один, Венсан, – решительно произнесла Соланж. – А у Сесара есть мы.

Она смотрела ему в глаза. Венсан хотел было резко ответить «нет», но внутри что-то взбунтовалось этому холодному и циничному ответу.

Он вспомнил вопрос Ксавье: «Почему самые лучшие уходят первыми?»

– Хорошо, – Венсан вынужден был сдаться. – Мы попробуем.

II

Узнать, где держали Сесара, не представлялось возможным. Не могла же Ева спросить об этом напрямую у немцев. Венсан тоже оказался бессилен. Можно было лишь строить догадки, чем они и занимались.

С каждым днем этот туманный, безумный план начинал казаться Венсану все абсурднее и абсурднее.

Он не верил. Ни в успех. Ни даже в то, что Сесар был жив. Просто чувствовал молчаливое давление со стороны Ксавье и Соланж.

Ева же была лишена страха, но если она не боялась, то и он не имел права бояться. Вот только никто из них не догадывался, что им уже начинали наступать на пятки.

Тарельман бросил на стол перед Беерхгофом сложенный лист бумаги.

– Что это? – Эрвин стянул перчатки и, отбросив их, взял бумажку в руки.

– Информация об этом человеке, испанце.

– Интересно, – Беерхгоф опустился в кресло, развернул записку. – Сесар Моралес, родом из Мадрида… воевал за Народный Фронт… накануне взятия Мадрида войсками Франко сбежал во Францию, вступил в Иностранный легион… – он отложил бумажку на стол. – Надо проверить все связи, которые у него были. Наша основная задача сейчас – выявить остальных членов ячейки и уничтожить.

– Евреев отправляют в концентрационные лагеря… всех, – Ева почти до боли сжала руки и прикрыла глаза, – даже детей.

Венсан налил стакан воды и поставил перед ней. Сам он не садился.

– Венсан, пожалуйста, ну, скажи что-нибудь. Не молчи… Ты же говорил про свои связи. Ты же утверждал, что у тебя есть определенные каналы… и что ты с немцами на короткой ноге.

– Ева… – его голос звучал слегка раздраженно, но очень мягко.

– Сядь. Посмотри мне в глаза.

Венсан остановился. Он еще минут пять стоял за ее спиной. Затем опустился напротив. А она дотянулась до него, взяла его руку в свои ладони и заговорила с ним совсем тихо:

– Венсан, ты ничего не можешь сделать, ведь так?

Он сжал ее руку нежно и крепко.

– Ева, я бы очень хотел помочь, но я не знаю, как…

Ее рука в его руке не дрогнула, а взгляд никак не изменился. Ее пальцы были холодные и бесчувственные, как и ее глаза. Она молчала. А потом вдруг отняла свою руку, быстро, но не резко встала и вышла.

Ева стала еще чаще посещать еврейский квартал, словно стремилась узнать своих детей. Не приблизиться к ним, не отдать им свою ласку и заботу. Она не умела быть матерью и не пыталась этому научиться. Было поздно. Было сложно. Было страшно.

Но узнать их ей очень хотелось. И очень не хотелось потерять.

Соланж пару раз ходила с ней. Ева не просила об этом, ее тяготило присутствие кого-то еще, но это оказалось нужно самой Соланж.

Когда евреев начали отправлять в лагеря в Германию, они провожали каждый поезд, каждый вагон. Вместе с толпой несчастных людей, деливших общее горе и проливающих одно на всех море слез.

Ни Ева, ни Соланж не плакали, но у обеих что-то сжималось внутри от чудовищности происходящего. И для обеих в этой катастрофе мира была частичка чего-то личного.

Однажды в длинной череде чужих незнакомых лиц Соланж показалось, что она увидела знакомое лицо. С каждой секундой, вглядываясь острее и ближе, Соланж убеждалась, что не ошиблась.

– Мирта! – крикнула она через толпу. – Мирта!

Среди толпы медленно идущих по улице узников она узнала сестру Айзека.

– Как Айзек? Он жив? – громко крикнула Соланж сквозь шум толпы.

Но Мирта не обернулась, так и не услышав вопроса девушки или не простив ее за сломанную жизнь брата.

– Кто такой Айзек?

Они возвращались по опустевшим улицам, продуваемым леденящим ветром, который хлестал в спину и поднимал с земли бурую пыль. Соланж шла медленно, опустив взгляд, а Ева подстраивалась под нее.

– Айзек был моим… – Соланж замолчала, ей трудно было подобрать слово.

Другом – слишком слабо и неверно.

Женихом, которого она бросила?

Любовником? Между ними едва ли был роман, только короткая связь длиною в одну ночь…

Любимым? Теперь она знала уже, что юное, пылкое, не оформившееся до конца чувство не было любовью.

– Моим прошлым, – наконец ответила она.

Ева кивнула понимающе. Ошибкой молодости…

Дальше они шли молча.

Как только Ева услышала про потасовку в еврейском квартале, не задумываясь ни на секунду, она устремилась туда.

Сердце щемило, кололо какими-то маленькими иголочками. Это было беспокойство, страх. Страх потерять что-то, чего у нее никогда не было.

Уже на подходе она различила какие-то шумы, крики, а выйдя из-за угла здания, едва не впала в оцепенение. Творилось невообразимое. Было много солдат. Стояли автобусы с решетками на окнах. Туда загоняли людей: мужчин, женщин, детей. Всех без разбора. Тех, кто сопротивлялся, жестоко били. Прикладом по голове. И тоже без разбора.

У нее перехватило дыхание, в горле встал ком. Она силилась прогнать все эти неприятные чувства, но не могла. Не получалось. Ее охватило чудовищное волнение, непонятное, неосязаемое и совершенно незнакомое.

Скрываясь за стенами домов, слыша, как собственное сердце перебивает звуки всего остального вокруг, она бросилась дальше, к дому той женщины, что приютила ее детей. И совсем не понимала, найдет ли там кого-то.

– Стой! Не уйдешь!

Чьи-то голоса, детские шаги, следом тяжелые, взрослые. Выстрел. Одинокий, короткий, молниеносный.

Кто-то упал. Голоса и шаги смолкли. Минуты вдруг разлившейся тишины показались вечностью. Вечностью страха, вечностью какого-то сурового предчувствия.

Ева медленно и тихо направилась туда, в сторону выстрела и упавшего тела.

Наконец она вышла из-за дома. И перед ней открылась просторная, плохо убранная улица. На сероватом песке дороги лежало тело ребенка, подкошенное одиночным залпом. Она подошла, наклонилась, обернула к себе мертвое личико и в ужасе отшатнулась.

Это был ее ребенок. Ее сын. Сердце остановилось в груди только на миг, чтобы потом гулко упасть, сдавливая грудь и мешая дышать от жуткого потрясения, которое даже осознать было сложно.

Она не различила шагов и услышала только металлический скрежет, звук пустоты и угрозы. Ева подняла глаза. Перед ней стоял Эрвин фон Беерхгоф.

При взгляде на убитого мальчика на одно мгновение его внутренние струны натянулись. Невольно вспомнился совершенно непохожий светленький мальчик, его сын. Но он быстро взял себя в руки и вытянул руку с пистолетом, целясь ей в грудь.

– Я так и полагал, что вы – еврейка.

Но это было все, что он успел сказать, прежде чем ее взгляд остановил его. Прямой, страшный, почти безумный.

Ее глаза заблестели от слез, горячих и соленых, от невыразимой боли, которую она сама едва ли до конца могла понять.

– Стреляй, – произнесла она глухим, почти убитым голосом. – Мне уже все равно.

Быть может, именно эти слова, этот голос и отсрочили миг, когда он собирался спустить курок. Ее отчаянная красота, ее бессильная ненависть.

Слезы потекли по ее щекам, дыхание стало прерывистым, но взгляд яростно полыхал болью и гневом.

– Стреляй, сволочь. Ты только и способен, что убивать. Ничтожество. Вы все ничтожные, жалкие трусы, способные сражаться лишь с безоружными. С женщинами, с детьми. Он угрожал тебе? Он был тебе опасен? Значит, ты и его боялся, если решился убить. Вы не люди. Вы хищные звери, свора чудовищ. Стреляй. Убей меня, чтобы заставить замолчать, чтобы не слышать правды, которая режет глаза. Мне не нужна жизнь, не нужна больше, слышишь?! Мне все равно!

Она резко, словно подкошенная, упала на землю подле трупа, рыдая. Казалось, что те слезы, которые она держала в себе всю свою жизнь, вырвались наружу.

«Мне все равно… все равно…»