На распутье - Павел Дмитриев

— Пить ему надо меньше. — Теща все же всунула в руку тестя вилку с наколотой куриной ногой.

— А вы почему не на заводе, — удивился я. — Там же должно быть полно несложной работы с бумагами.

— Кому инвалид нужен, — горько засмеялся тесть, видимо, хлебнул лиха. — С фронта столько раненых вернулось, без вась-вась с начальником ловить нечего.

— Слава богу, хорошо же пристроился истопником, — опять вмешалась теща. — Шестьдесят рублей в месяц платят, когда и больше. Живем как люди, в прошлом году, помнишь, еще путевку в санаторий давали на два дня. Да у меня рублей восемьдесят закрывают, и премия часто бывает, вон, тринадцатую третьего дня получила.

— Не бабское дело, мужику перечить! Иди, на кухне командуй! Ты, зятек, запомни, бабу в кулаке держать надобно. Все зло от них, окаянных!

— Вот что Петенька о нас подумает? — начала увещевать мужа теща. — Мелешь тут языком, а он человек образованный, видно.

— Да, Петр, как тебя по батюшке? Одно слово, начальник, а поэтому и партийный, и не в обиде на жизнь.

— Юрьевич я и — беспартийный, — не удержался от уточнения, — пока не собираюсь в КПСС.

— Да ну! — от удивления Василий Никанорович опрокинул стопку и, не закусив, протянул: — Вон оно как…

— Серьезно, — засмеялся я. — Вон Анатолий парторгом у нас, не даст соврать…

— Без партии нам никуда, — продолжил тесть неожиданно, — верное дело. Вона, Димка с Володькой пустили машину угля налево. Так Димке дали два года поселений[133], потому как беспартийный. А Володька бумажку из парткома принес и ходит гоголем сейчас. Товарищи на поруки взяли, ошибся, мол, враги запутали.

— Да при чем тут партия, может, вина у них разная?

— Не, все они вместе обстряпали, верно говорят, — гнул свое Василий Никанорович. — И ты, зятек, знай: партия, она как семья, своих не бросает.

— Будет тебе, утомил! — Нина Петровна влепила мужу здоровенную затрещину. — Разхорохорился!

— Ты, мать, на стол-то посмотри! Разве такое в магазинах видела?

— Катенька говорит, что снабжение у них на работе специальное, столица, чай…

— Неспроста, ей-ей, неспроста. — Тесть с недоверием глянул на меня. — Петя, вона, себе на уме. Слов на ветер не бросает, понимаю, опять же уважаю за то.

— Папа, ты думаешь, что…

— А ты, Катерина, не встревай, когда батька говорит! — Василий Никанорович отпустил рюмку и хлопнул меня по плечу здоровой рукой. — Хороший ты мужик, Петя, но в партию-то вступи, — и повернулся к дочери: — Смотри, девка, держись за мужа.

— А не спеть ли нашу любимую! — громко выкрикнул Анатолий. — Запевай, Катька!

Видать, прислушивался, что отец говорит. Хотя, признаться, его версия о наших незаконных махинациях была скорее забавна, чем опасна. Но переубеждать пьяного родителя — это немыслимая задача, тут я с ним был полностью согласен.

— Вечер тихой песнею над рекой плывет… — заторопилась Катя, и все дружно подхватили: — Дальними зарницами светится завод…

Уже после первых «белых цветов» я понял, что нужно было заранее купить телевизор. Лучше послушать новогоднюю речь Леонида Ильича минут на сорок, чем пьяный хор под ухом[134]. И вообще, говорящие головы в телевизоре очень милы — они не пихают в бок с требованием подпевать. Но я отомстил — тяпнул очередную сотню граммов, вспомнил «Как гости собирались» Лозы и пропел эти жизненные куплеты мерзким голосом.

К часу ночи Василий Никанорович сидел за столом в рубашке и семейниках. Галстук был закинут за спину. Жена стирала в туалете брюки, на которые он опрокинул чуть ли не полстола. Меня удивило только одно — как спокойно это восприняли окружающие.

К двум Анатолий с Людой разбудили сына, и мы, захватив оставшиеся полбутылки коньяка и оставив дома родителей, пошли на елку к местному Дворцу культуры. Пышной ярмарки и аттракционов двадцать первого века там не было — из всех развлечений, кроме собственно украшенного лампочками вечнозеленого дерева, имелись только две большие, выстроенные из снега горки. Но народу набежало полно. Катались по неровной ледяной поверхности, целой толпой пили, не слишком разбирая, кто и из какой компании, кричали дурацкие тосты… Против ожидания, все проходило легко и весело, в общем, неплохо провели время.

К нашему возвращению родители спали. А тесть, так и не раздевшись, храпел прямо на стульях за столом.

Шелепин принял Авдеева двенадцатого января. Из его кабинета Валентин Николаевич вышел руководителем производственного объединения «УралКабель». Карман оттягивал небольшой опечатанный бумажный пакет, внутри которого можно было нащупать свернутые шнуры из неправдоподобно мягкого пластика.

Ничего, что в Свердловске на месте будущих цехов и административных корпусов стоял только второразрядный кабельный заводик да виднелись обширные заболоченные поля на берегу Верх-Исетского водохранилища. Людей шестидесятых такие мелочи не смущали. Здания можно построить, исследования провести. Были бы в достатке фонды и пробивная сила руководителя[135].

Глава 6

Лыжные радости

Удивил, даже скорее напряг Федор. Третьего дня он притащил несколько здоровенных пачек испечатанной бумаги в папках скоросшивателя и, делано стесняясь, положил мне на край стола.

— Тут знакомые принесли почитать, может быть интересно…

— Самиздатом занялся? — Я взвесил пачку бумаги в руке и проворчал: — Еще мне антисоветчиков в НИИ не хватало для полного счастья. Меньше тебе надо с девочками с ВЦ ТЭЦ общаться, а то уже жаловались, что ты им не только головы кружишь.

Начальник отдела технического обеспечения уже давно не удивлялся моим шуткам и подначкам, но все же попытался забрать у меня из рук произведение. Однако я успел его открыть где-то на середине и, с трудом продравшись через пятую копирку разбитой пишущей машинки, прочитал вслух: «…Как наш орел дон Рэба…»

— Так это же «Трудно быть Богом»! Его вроде недавно издавали?

— Неужели? — Федор расстроенно нахмурился. — А говорили: запрещенное, весь тираж изъяли.

— Обманули, Кириллы и Мефодии доморощенные. — Я с улыбкой протянул папку. — Очень популярное произведение, на всех не хватило, вот и выкручиваются. Сам уже прочитал?

— Конечно. — Он протянул мне следующий самодельный фолиант. — А что это?

— Давай. — Я уже знакомым движением распахнул папку. — «…И седой революционер-кооператор Костоед-Амурский…» Что-то знакомое… — Листанул еще несколько страниц. — О, так это «Доктор Живаго» Пастернака. Редкостная нудятина, по мне, вообще не интересно.

Я взглянул на Федора и поразился: он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, с ощутимым, плохо скрываемым напряжением. Что-то явно не так было с этим овощем, неужели он запрещен в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году? Но за что?[136]

— Что ты на меня так смотришь?

— Неужели и его читал?

— Баловался. — Надо было сразу сказать, не читал, и все. Но сейчас — поздно. — В чем проблема, не пойму?

— «Доктора Живаго» в СССР вообще не печатали, только так, по самиздату…

— Так вроде у тебя нет монополии на авторские права Пастернака. И пишмашинок в Союзе хватает.

— Ну да, конечно, — Федор ощутимо расслабился, но явно не поверил в мое объяснение.

Давно он меня подозревал во всех смертных грехах. Странная, мягко говоря, секретность. Артефакты, пусть меньшая часть, лишенная признаков времени, но от этого не менее удивительная. Внимание первых лиц Коммунистической партии. Мое поведение, не всегда укладывающееся в «мораль строителя коммунизма». Тут надо быть слепым, чтобы не построить хотя бы полдюжины версий происходящего.

Основная и самая поддерживаемая на уровне слухов легенда — потрошение ништяков, которые с риском для жизни добывает советская разведка в странах загнивающего империализма. В сочетании с «дядей» в лице Шелепина это объясняло практически все. Для наиболее посвященного Федора и, к примеру, Шокина добавлялась моя жизнь за границей, по крайней мере, в течение нескольких лет. Так как в СССР людей, хорошо знающих заграничные реалии, можно было посчитать по пальцам, объяснение легко сходило с рук.

Но, похоже, что наш главный электронщик начал сомневаться даже в этом…

— Федя, я не инопланетянин, не надо меня проверять. Не удалось мне провести золотые годы юности в синих лесах второй планеты Альфа Центавра. И вообще, нет тут ничего космического. Убедился, наконец?

— Я и не думал… — Взрослый мальчик уже, а все равно румянец выступил.

— Брось, не придумывай себе разного, все равно ошибешься.

— Но…

— Рассказывай уже, что непонятно? — и про себя: «Черт, где прокол-то?» — но вслух продолжил: — Самиздат верни и не порти себе глаза на плохих копиях. Нет в этом чахлом запретном плоде ничего интересного, уж поверь.