На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

На следующий день утром три солдата и фельдфебель отправились в Мукден. Ехали они по хозяйственным делам в ротной повозке, развалившись на сене, тепло укрывшись шинелями от утренней, уже ощутимой прохлады. Колеса звонко стучали по сухой комкастой земле. Китайские арбы, ослы, мулы и быки отставали. Солдаты шли по обочине и, должно быть, с завистью смотрели на повозку и развалившихся в ней людей. Впереди гнали гурт скота; желтая пыль, вся пронизанная солнечными лучами, стояла над дорогой.

— Этак мы полдня проездим, — заметил Жилин, глядя на десяток повозок, беспомощно плетущихся за гуртом.

— Вот я сейчас их, — сказал Куртеев.

Доехали до гурта, Куртеев подозвал солдата-гуртовщика и приказал дать проезд.

Огромный вялый солдат в грязной до черноты, когда-то белой рубахе, с лицом, пепельным от пыли, спокойно слушал его.

— Ну, так что же? — спросил Куртеев. — Чего стоишь, приказывай своим китаезам.

Солдат снял бескозырку, стряхнул пыль, опять надел и сказал:

— Здешний скот приучен ходить прямо, свернуть его никакой возможности нет, утресь генерал нагнал нас — и то объехал.

Емельянов лежал на сене и смотрел на медленно идущих животных, — такое огромное богатство, и через день, через два все пойдет под нож! «И бить жалко, и не бить нельзя», — думал он, сворачивая цигарку и стараясь не уронить ни одной крошки махорки. Он пил редко и пристрастия к водке не имел. Но когда вчера узнал, что будет угощение и что можно будет выпить сколько угодно, почувствовал желание выпить. Хорошо было лежать на сене и отдаваться тем новым своим мыслям, которые теперь всё более и более завладевали им. Эти мысли были о том, что народ должен подняться и установить свою правду. И эти новые мысли были настолько важны, что они постепенно отодвигали на второй план все солдатское. Еще недавно он радовался тому, что понял наконец солдатское дело, справлялся с ним хорошо, солдаты его уважают и говорят о нем: «Ну, это наш Емеля… Раз уж Емеля, то значит…» Это было приятно, и невольно хотелось быть еще смелее и решительнее в исполнении своего солдатского долга. А теперь солдатское не казалось уже столь важным, и многое другое тоже не казалось столь важным.

Куртеев ругался с гуртовщиком. Жилин шел по дороге рядом с повозкой и, нагибаясь к солдату, тонким голосом кричал:

— Ты что, с ума спятил, столько верст мне плестись за твоими скотами? Ты мне о генерале не говори, генерала ты придумал. Будет генерал объезжать тебя! Дам тебе по шее. Тебе господин фельдфебель дает указание. А ты что?

Котеленец, третий приглашенный Жилиным солдат, мещанин из Витебска, спокойный и молчаливый, страстный игрок в карты, выходивший из своего покоя только тогда, когда брал в руки колоду, сказал:

— А в самом деле, объедем гурт, — вон дорога пошла в сторону.

Дорога вилась между полями, к холму, а оттуда поворачивала к городу.

— Дал бы я тебе по шее! — крикнул Жилин, вскакивая в повозку, Лошади пошли к холму рысью.

— Скоро наступление, — сказал Куртеев, — мясо заготавливают. Один унтер рассказывал мне, в интендантском работает, что каждый солдат будет получать по фунту мяса в день.

— Погниет у них мясо, — сказал Котеленец.

— Нипочем не погниет, живым будут гнать.

— Ну если не погниет, то все равно устроят так, что нашему брату не достанется. На это они мастаки.

Дорога взбиралась на холм. Гаолян и чумизу уже убирали. Емельянов особенно интересовался гаоляном. Гаолян был здесь в два человеческих роста. Китайцы убирали его так: подсекали отдельно каждый стебель, потом отрезали колос и связывали в пучки листья.

«Ничего у них в хозяйстве не пропадает, — думал Емельянов, — правильные работяги».

Дорога, взобравшись на холм, пробежала мимо кирпичных храмиков, едва достигавших человеку до пояса, и повернула к тракту. С этой стороны под Мукденом скучилась китайская беднота. Фанзы плотно примыкали к фанзам; дворики были крошечные; земляные стены, размытые дождями, поросли сорной травой. Китаянки сидели у очагов, запах прогорклого бобового масла стлался над улицей. Здесь не было ни свиней, ни кур, голые дети сновали по переулкам, туфельщики ютились под стенами; среди тряпья, курток и халатов возвышались на ящиках портные, портные нищих, несмотря на нищету свою и своих клиентов, имевшие учеников. Гончарники, жестянщики — все работали на вольном воздухе.

Повозка с трудом пробиралась по грязным неровным улицам, то переезжая по груде тряпок, то задевая осью за стену.

— Тут народ еще беднее, чем в Сенцах, — усмехнулся Емельянов.

— Ат китайцы! — пренебрежительно заметил Куртеев.

— Ты, Куртеев, не говори…

— Нет, уж ты с ними не суйся. Китаец есть китаец. Живет, занимает землю. Что, без них нельзя было бы прожить?

— Без всех можно прожить, — пробурчал Емельянов и подумал: «А уж без тебя было бы куда как хорошо».

Харчевня, длинная фанза, выходившая боком на улицу, стояла недалеко от городской стены.

За небольшими столиками в глубине помещения расположилось десять солдат. Высокий солдат разливал из жбана черное пиво.

— А мы сядем здесь, поближе к двери, — заметил Куртеев, — все-таки ветерок. Только, чур, Жилин, выпьем по малости — и за дело.

— Какое тут дело, господин фельдфебель, — блеющим от удовольствия голосом проговорил Жилин. — Часок уж во всяком случае…

Хозяин принес бутылку водки, мальчишки несли миску со свиными пельменями.

Водка имела непривычный привкус, сводила скулы, но была крепка, и Емельянов, с удовольствием ощутивший, как она делает свое дело, сказал Жилину:

— А водка ничего, берет свое.

У Жилина, давно не пившего, выступил на лбу пот, глаза стали маленькими и тусклыми. Котеленец исправно ел и пил, после каждой чашечки вытирая голову рукавом рубашки.

Емельянов крякнул, выпил вторую чашечку, в голове стало пусто и легко.

Куртеев ел ложкой пельмени и рассказывал Жилину:

— А городок поганый, хуже Мукдена, ей-богу. И вот Мосичев ходил каждый вечер к ней… Как начальник уедет в карты играть, он к ней…

— Выпей еще, Куртеев!

— Что ж, Жилин, последнюю выпью, больше ни-ни.

Жилин засмеялся и показал пальцем на Емельянова:

— А Емеля скис; о своем, слухая тебя, думает.

— Оставь, — мрачно сказал Емельянов, — о своем я думаю, да не об том!

— О чем же?

— О всеобщем, брат.

— Ну, понес! — Котеленец вытащил из кармана карты.

— Много ты понимаешь, что говоришь: «Понес!»

— Побольше тебя!

— А ну, расскажи!

— Пей еще, Куртеев!

— Нет, Жилин, еще допьемся…

— А отчего бы, Куртеев, и не допиться? Скоро ведь новый бой.

— Что правда, то правда… налей последнюю.

— А ну, расскажи, что ты знаешь побольше моего? — спросил Емельянов, кладя руку на плечо Котеленца.

— Возьми руку, мне неспособно… Кто со мной играет?

— Сыграем, что ли, — отозвался Куртеев.

— Я не буду, — сказал Емельянов. — В карты у нас только цыганы играют.

Котеленец быстро и ловко сдал карты, сгреб свои пятерней.

— С ним играть! — засмеялся Жилин, бросая карты на стол. — Смотри, какие подбросил!

— Я подбросил? Карта сама легла!

— Сама такая не ляжет. Денег, брат, у тебя водится побольше моих, а когда ты меня угощал?

— Ну, это ты оставь, — проговорил Куртеев, — это другой разговор. Не угощал потому, что жила! Картежник завсегда жила… Картежник — это не солдат, душа у него щучья. Мошну набивает.

— Будете, что ли, играть?

— Заново сдавай!

Котеленец сдал снова.

Прежде чем пойти, игроки высоко поднимали руку с картой и со страшной силой, точно желая расшибить стол, били по карте противника.

— Нет, врешь! — кричал Жилин. — Это я уж прошу прощения!

— А вот я вас! Черт, опять он взял? — спрашивал Куртеев. — Каким же образом? Козырь мой!

— Я ведь тебе говорю, что он…

— Ты что подтасовываешь? Этому тебя в Витебске обучали?

— Дураки вы, оттого и проигрываете!

— Ну его к черту, пусть Емельянов играет. Садись, Емеля! Не умеешь — обучим.

Котеленец обиделся и хмуро сгреб карты.

— Карты-то его, — заметил Куртеев.

— А вот я ему покажу… — сказал Жилин и размахнулся, чтобы ударить Котеленца. Емельянов удержал солдата.

— Не люблю, когда пьяные дерутся.

— А ты трезвый? Пусти!

— Может быть, и пьян, да пьян оттого, что у меня собачья жизнь.

— Не собачья, а солдатская, — поправил Куртеев. — О барине своем, что ли, вспомнил?

— О нем я всегда помню. Как с войны пойдем, всем барам конец.

— Это кто тебе такие песни напел? — насторожился фельдфебель.

Емельянов сейчас никак не мог сообразить, следует ему отвечать на этот вопрос или нет. То он знал за достоверное, что не следует, то вдруг казалось, что сейчас нужно обо всем рассказать. Жажда рассказать была настолько сильна, что он не выдержал, стукнул кулаком по столу и крикнул: