Кремень и зеркало - Джон Краули

– И что мы там будем делать?

– Я – ничего. А вот ты… быть может, ты снова встретишь своих союзников, а нет, так гонца или вестника от них. Послушаешь, что они скажут тебе теперь – не мальчишке уже, а зрелому мужу. И, может статься, они расскажут тебе о тех других, что еще могущественней. О тех, что уже пробуждаются ото сна, и о бледных конях, на которых они поскачут.

Новоявленный граф вздрогнул – от страха ли, от восторга или от чего-то еще, чему не было названия. Но волна трепета схлынула, и Хью внезапно понял, что ничего этого не хочет – и не может объяснить, почему.

О’Махона все-таки понесли в паланкине: было ясно, что ему уже немного осталось и даже на лошадке, знающей дорогу, он может не усидеть. С юга, из Дублина, за новоиспеченным графом и его охраной двинулась целая толпа горожан. Они прошли пешком все девяносто миль до Данганнона. Спали на голой земле, а ели то, что подавали им по дороге местные крестьяне, которые тоже выходили посмотреть на великого графа Тир-Оуэна и разражались приветственными криками, когда он смотрел на них и вскидывал руку, да и когда не смотрел. На подступах к замку пошел дождь; старого поэта, замерзшего и уже не ворочавшего языком, перенесли из паланкина и положили на застланную скамью, с которой он прежде декламировал свои стихи – отточенные и мощные, хвалебные и насмешливые. Все знали, скольких предателей и ничтожеств молодой О’Махон сразил своими сатирами: кого настигала песнь поношения, тому не оставалось ничего, кроме как зачахнуть и испустить дух. Но теперь поэт едва мог шептать и безостановочно трясся, хотя его и закутали в теплый плащ. О’Нил принес ему подогретого вина с сахаром и еды, от которой старик молча отвернулся. Затем он пошевелил рукой, подзывая Хью поближе, чтобы тот расслышал его слова, шелестевшие не громче вздохов. Хью подложил ладонь поэту под затылок и помог ему чуть-чуть приподняться, чтобы легче было говорить. И поэт сказал:

– Умираю, кузен.

– Не смей! – сказал Хью. – Нам нужен поэт!

– Будет поэт, – прошептал О’Махон. – Придет бард из чужого клана и победит всех, кто захочет потягаться с ним в искусстве песен. Он поднимется выше всех и, быть может, станет последним, кого услышат септы О’Нилов.

Увидев, что на эту речь старик потратил последние силы, Хью осторожно опустил его обратно на скамью.

– Последним? – все же переспросил он.

– Может быть. – О’Махон снова шевельнул рукой и Хью наклонился, вдохнув сладковатый запах его дыхания. – Но кое-что я знаю точно. Слушай. Это будет женщина.

– Женщина?

Хью сроду не слыхал ни об одной женщине, ставшей поэтом или бардом в этой стране. Впрочем, женщины пели кин, плач по умершим, – споют и по О’Махону.

– Да. Когда-то и женщины бывали бардами, хоть и очень давно уже такого не случалось. Но они пели хвалы тем королям, которые их чтили, и высмеивали тех, кто говорил, будто у них нет права петь.

– И кто она будет? О чем будет петь?

– Будет петь о том, что знает. Может, будет свирепой насмешницей, как Лаберхам[62], что могла убивать словом. А может – вроде той, что пела над умирающим Диармайдом, пока он не погрузился в сон[63]. Долгой ли будет ее песнь или краткой, выберет ли она себе преемника или не сможет – этого я не знаю. Но ее никогда не забудут. Меня забудут. А ее – нет.

– Тебя не забудут.

Тут О’Махон улыбнулся так, словно ему и приятно было это услышать, и в то же время смешно. Он отпустил руку Хью, и веки его незрячих глаз сомкнулись. Больше он не произнес ни слова.

Женщины из замка омыли тело О’Махона и завернули его в белый лен. Затем собрались носильщики: сам Хью О’Нил и его дядя Фелим, сильно постаревший, брегон О’Нилов (с которым поэт частенько играл в шахматы, хотя и не мог видеть фигур на доске) и двое О’Хейганов. Носилки пронесли десять миль, с остановками у каждого мильного столба, до озера на равнине Магери Гринан, или Махери, как это место звали англичане. Впереди шел волынщик Хью О’Нила, позади – все обитатели Данганнона. Женщины причитали без остановки: стоило одним умолкнуть, как другие тут же подхватывали высокий, разрывающий сердце плач. На берегу уже стояла узкая лодочка, которую мужчины сплели из прочного ивняка. Пришел и священник клана – сказать слова, против которых О’Махон бы не возразил, но прекрасно бы без них обошелся: его боги были куда древнее того, о котором толковал священник. Носилки опустили на землю, тело подняли на руки и переложили в лодку – не вполне настоящую, но в настоящей и не было нужды. Совсем рядом река Блэкуотер, набирая ход, вливалась в большое озеро, Лох-Ней, и все понимали: течение подхватит лодчонку и будет нести за собой, пока она не пойдет ко дну – а уж этого не придется долго ждать. Тело последнего из О’Махонов обложили большими камнями, сухой растопкой и полыми тростинками, набитыми порохом. Хворост подожгли и тотчас оттолкнули лодку от берега; сколько-то она держалась молодцом, но затем стала набирать воду; вскоре огонь погас, а серая гладь озера расступилась, приняла в себя лодку и снова сомкнулась. Мужчины били мечами о щиты, а женщины причитали так пронзительно, словно каждая лишилась родного сына. Под вечер все они – и мужчины, и женщины, и священник, и конная охрана графа – двинулись обратно в Данганнон тем же путем. Хью ехал впереди; на перепутье дорог, еще далеко от замка, он остановился и подозвал своего волынщика, который был еще и начальником замковых кернов.

– Отведи людей домой, – велел он. – Мне тут надо кое-что сделать одному.

Волынщик заиграл, пятясь спиной вперед, чтобы люди могли его видеть, и все потянулись за ним по дороге к замку. А Хью свернул на едва заметную тропку, тянувшуюся от дороги вбок, через вересковую пустошь и дальше, по берегу тихого ручейка. Так он и ехал по ней почти дотемна, пока наконец не увидел с новой высоты тот самый рат, куда О’Махон приводил его дважды и откуда он получил тот подарок, который носил с собой и поныне. Подарок и обещание. Подарки дарят не просто так: в них есть особый смысл и для дарителя, и для одариваемого. Обещания могут сдержать или нарушить, а