Имена мертвых - Людмила Белаш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Герц и Стина не забыли друг друга — шеф получал от нее поздравления к праздникам и по случаю научных побед и наверняка отвечал, но они никогда не встречались. По крайней мере Аник, как телохранитель шефа, не был свидетелем их встреч; профессор далеко не всегда говорил, куда и зачем он едет, — черт знает, где он бывал.
Может, и к лучшему, что авантюра сорвалась… Шеф — не злой человек, но Аник предпочел бы разозлить Клейна, хоть Клейн во гневе и походил на боевую машину, но не профессора.
Лет двадцать тому назад Аник всерьез боялся, что Герц, рассердившись, после очередного цикла распорядится не заряжать его, а оставить в морозильной камере — до той ночи, когда Клейн погрузит заледеневший труп в багажник, отвезет на берег Шеера и сбросит в воду. Даже если найдут до того, как оттаешь, судебным врачам посчастливится увидеть процесс отсроченного развоплощения, только и всего.
Со временем страхи развеялись, но Герца раздражать не следует.
Итак, шеф сказал: «Отвезите, куда она пожелает».
А она захотела в Мунхит, к Долорес.
Логично, в общем-то. Она сильно сблизилась с эмигранткой, жила с ней одним домом и, наверное, меньше чувствовала ту неполноту, от которой так страдают дети в разделенных семьях…
«Запрета везти ее в Хоннавер не было… но, Аник, ты слишком широко размечтался. Здесь дело личное, возможно очень личное, а трогать личные дела шефа — опасно. Он же не встревает в НАШИ личные дела — он знает, что мы сохраним общий секрет, несмотря ни на какую, даже самую сильную любовь. Ведь сильней всего — желание жить… Тем более, — думал Аник, глядя на гладкую щеку Марсель и кончик ее носа, выступающие из-за окантовки шлема, — кто ей Стина? Двоюродная бабушка, виденная в детстве… И хорошо, что Стина застряла в клинике. А то, глядишь, и пробежала б между нами вроде черной кошки. Вот положа руку на сердце, Аник, скажи — ты что, был бы рад переругаться с Клейном? Нет. Где еще ты найдешь друга — как он говорит — „по гроб жизни“? Нигде. Стал бы он защищать тебя перед шефом? Да, стал бы. Смерти мы боимся врозь, каждый сам по себе, а стоя рядом, вместе — уже не так страшно».
Марсель никак не могла отделаться от мысли о деньгах. Вот же напасть эти деньги! и что они пришли на ум? и надо было Анику в недобрую минуту заговорить о Гольдарте! как нарочно, чтобы она вспомнила свои давние — почему давние? — планы на будущее…
«Все, все, все, — как забивая гвозди, твердила себе Марсель. — Я не наследница. Я просто живой человек. Буду жить. Не пропаду без денег. Голова есть, руки есть — что еще надо? У меня все впереди. Я жива — и это прекрасно! Я подойду к кому угодно и скажу ему: „Привет!“ и мне ответят: „Привет!“ Вот возьму и поеду „Под башню“ пить пиво… разумеется безалкогольное; мне нечем доказать, что я совершеннолетняя. И никто от меня не шарахнется, не открестится… Все, решено».
Но тоскливые, тревожные мысли набегали сами собой, как волна за волной: «Ответь же мне, правды не пряча — кто я в мире и что я в нем значу?»… Без денег, без документов, словно сбежала из дома… Куда меня везут мои новые друзья? Мы слишком быстро сошлись, смеемся, шутим, а что дальше, что?!. Что за жизнь ждет меня впереди, и смогу ли я жить так, как прежде?.. Незримая стена отделяет меня от всех — родных, близких, старых друзей, любимых мест… И эта стена — смерть!.. «Пути живых и мертвых различны…»
— Ладно, — сказала она, — если бабушки Стины нет дома, мы, может, вернемся в Дьенн? а на обратном пути захватим ваш выигрыш. И на море посмотреть успеем, и пообедаем в Кольберке.
— Да будет так, — коротко кивнул Клейн. — Это ваша воля, а мы, как в сказке, слушаем и повинуемся.
— Вы лучше просто согласитесь.
— Мы согласны, — сказал Аник.
Шоссе понемногу отклонилось влево, огибая Дир-Лундэйс; до Кольберка оставалось всего каких-то семьдесят километров.
От смерти Марсель отделяли шестьдесят часов с минутами, но она не знала об этом.
Глава 9
Лето конца XIX века.
Мюнс, столица Центральной провинции королевства.
Дымят сталелитейные заводы Бальна. Гремят поезда, горит электрический свет, стрекочет телеграф, звонят телефоны.
На улицах с нахальством молодых выскочек квакают клаксонами автомобили, еще очень похожие на конные экипажи, и кучера снисходительно посмеиваются, обгоняя рысью новомодные самодвижущиеся коляски — по-французски «вуатюр отомобиль». Пусть их ездят! мода приходит и уходит, а лошади — это надежно. А что надежно — то навсегда.
Мир бесится с жиру. Богатство! богатство! богатство стелется дымом над полноводной Мальдой, богатство тянется в полных баржах вверх по реке от Хоннавера, богатство куется, прессуется, ткется, шьется, пакуется, продается и являет свой зримый облик в полновесных золотых талерах, в доходных акциях, в надежных облигациях, в хрустящих банкнотах, в незыблемости банков и бирж, откуда вновь выплескивается на поля плодородного Юга, на фермы Севера, вливается в рудники Коронных гор, в угольные шахты Северной равнины, питает маэнские верфи, принуждает делать и строить больше, больше, больше; золотая кровь пульсирует в жилах страны, ей тесно — и вот ручьи золота текут через океан в колонии, чтобы вернуться реками дешевых и полезных товаров.
Кажется, наступил золотой век. Даже нищим теперь подают больше и охотней.
Расплатившись с извозчиком, солидный господин быстро взволнованно озирается — лавки, лавочки, лавчонки, неторопливое мельтешение каких-то по-своему одетых людишек, искоса поглядывающих на чужака.
Упитан. Осанка уверенная. Цилиндр. Холеная бородка. Ухоженные усы. Пахнет дорогими духами. Костюм от лучшего портного — среди снующих людишек немало портных, и они тихо щелкают языками — «ц-ц-ц!», — завидя работу настоящего маэстро. Тросточка. Перстень с камнем чистой воды. В жилетном кармане — не видно, но чувствуется — часы на золотой цепочке, мечта карманника. Господин нервно помахивает зажатыми в руке перчатками.
Он впервые в этом квартале.
Где-то здесь живет один человек — его надо найти срочно, немедленно.
Где-то здесь — среди крикливой детворы, скромных чернооких женщин, пейсатых мужчин в лапсердаках и ермолках, среди чадного запаха дозволенной Иеговой еды, среди пестрых гирлянд свежестиранного белья.
Он входит — точнее, врывается — в ближайшую лавку.
«Добрый день, сьер! что вам угодно?»
«Он не замечает товара, ничего — только торговца».
«Где живет раввин Лейви Гершензон?»
«Ребе Лейви живет у себя дома, сьер».
«Где его дом?»
«Вас проводить, сьер?»
«Да. И поживее».
«На прилавок падает талер; торговец спокойно прижимает крутящуюся монету пальцем и смахивает не то в ящик, не то в карман».
«Идемте, сьер, я покажу вам его дом. Годл! побудь пока за прилавком…»
Солидный господин идет, как в тумане; перед глазами одно — восковое, отекшее лицо сына. Врач сопит, протирает пенсне: «Приготовьтесь к самому худшему, сьер Арен. Несколько недель, не больше…»
«Сюда, по лестнице, сьер», — показывает провожатый.
«Ничего нельзя сделать? Нет, увы, ничего. Поражены почки — это я говорю вам со всей ответственностью».
Дверь. Краска на двери облупилась.
«Рахел, вот пришел сьер повидаться с ребе Лейви, твоим мужем».
«Добрый день, сьорэ. Ваш муж — раввин Гершензон, верно?»
«Да, сьер, он мой муж и отец моих детей», — с достоинством отвечает ребецн.
«Я могу его видеть?»
«Говоришь, шансов нет?» — Камиль затягивается ароматной папироской и щурит глаза, сжимает выпуклые роговицы складками набрякших морщинистых век, изучает остывшего, раздавленного горем Луиса. «Не смотри так на меня!» — взрывается Луис. «Отчего же?» — на бледном сухом лице Камиля легкое недоумение. «Ты… как будто пишешь с меня картину. Я не натурщик». — «Извини, пожалуйста, я могу глядеть и в окно», — Камиль отворачивается. Луису самому странно, как он может терпеть в доме этого морфиниста, этого циничного фигляра. Камиль тем временем осязает глазами узор переплетенных орхидей на стенной панели, чувствует ход резца гравера, переносившего его, Камиля, рисунок на деревянную пластину. Весь дом Луиса Гарена, весь мир внутри этих стен сделан по его рисункам. И вот — здесь поселилась смерть. Она давно кружила над домом и наконец вошла как хозяйка. И деревянные орхидеи в присутствии Госпожи запахли сладко и гибельно… «Блажь, — Камиль стряхивает пепел в рот фарфоровому льву, — блажь… мальчишка скоро станцует с эльфами при лунном свете. Доминик — славный паренек, в нем есть душа — а вот умрет Доминик, любимец богов, такие всегда умирают рано. Сказать ли Луису?.. Да», — решает Камиль, а решений он не меняет.
«Я знаю одно средство, — говорит он. — Верное средство, но страшное».
«Какое?» — Луис готов схватиться за соломинку — да что там! — за обоюдоострый клинок, — лишь бы сын остался жив.
