Имена мертвых - Людмила Белаш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Как я узнал о нем, не скажу, — продолжает Камиль. — Испробуй его. Надеюсь, ты сможешь…»
«Что — сможешь?»
«Узнаешь сам. Найди раввина Лейви Гершензона, скажи, кто тебе назвал его имя. Расскажешь ему о Доминике».
Вот он — раввин. Немолодой, костлявый, жидкобородый. Встает навстречу гостю. Они вдвоем, больше в комнатушке — ни души.
«Добрый день, сьер».
«Здравствуйте, ребе. Я — Луис Гарен».
Ребе Лейви едва заметно кивает — как же, в Мюнсе известно имя сьера Гарена — очень и очень состоятельного человека, надежного делового партнера.
«Присаживайтесь, сьер Гарен».
«Мне посоветовал к вам обратиться Камиль Хорн, художник».
Ребе Лейви молчит, ничем не выдавая, что помнит это имя.
«Вы знаете Камиля Хорна?»
«Я слышал о нем. Он мастер изящных искусств и пользуется успехом».
«Но разговор наш не о нем. У меня есть сын, Доминик; он у меня — один. Доминик… тяжело болен, у мальчика костный туберкулез, а теперь еще что-то и с почками…»
Луису захотелось встать и уйти — зачем он здесь? зачем все это объяснять не врачу — раввину?
«Ему все хуже, он… ну, о чем я говорю?! вы понимаете».
«Вполне — и сочувствую вам, сьер».
«Камиль Хорн сказал, что вы знаете средство от туберкулеза, что можете спасти Доминика. Если это правда — я ничего не пожалею; назовите любую сумму — вы ее получите. Сразу или частями — будет зависеть только от суммы».
Вопрос Луиса долго оставался без ответа.
«Я не лекарь, — промолвил наконец ребе Лейви. — Лекарств я не знаю и больных лечить не умею. Но сьер Хорн вас не обманул. Я знаю средство против смерти».
Луис понял главное — средство есть.
«Сколько вы хотите за свое снадобье?»
«Я не хочу ничего и нисколько. Если бы я торговал этим средством, я жил бы не так, как вы можете видеть…»
Действительно, раввин жил скромно, не сказать — бедно.
«…а цена его настолько велика, что я сомневаюсь, сьер Гарен, сможете ли вы заплатить».
«Какова же цена?»
«СМЕРТЬ».
«Что-то я вас не пойму…»
«У магометан есть пророк, которого вы считаете богом — Иса бен-Марйам. Иными словами — Иисус, сын Марии. Христиане утверждают, что он восстал из мертвых, смертью смерть поправ. Вы тоже в это верите?»
«Э… да, верю».
«Ну так вот, средство мое состоит в том, что я могу передать жизнь от живого к умершему — или умирающему. Умерший вернется к жизни, а тот, чья жизнь ему отдана, умрет. Вы сказали, что ничего не пожалеете для сына — а умереть вместо него вы согласитесь?»
«Почему — я?» — оторопел Луис.
«Не обязательно вы. Но знаком ли вам человек, готовый расстаться с жизнью ради вашего сына? И поднимется ли у вас рука заплатить человеку, чтобы он добровольно пошел на смерть для сохранения вашего семейного счастья?»
Луису почудилось на миг, что он сидит наедине с дьяволом.
«Почему же нет? есть бедные люди, которые предпочли бы ЭТО каторжной тюрьме или виселице, если семья их будет потом обеспечена».
«Допустим, вы найдете такого беднягу. Но вы должны выполнить мои условия. Мне надо увидеть этого человека так же близко, как вас сегодня. Мне надо убедиться, что он хочет умереть за плату, а не принужден силой, угрозами или пыткой; не спешите возмущаться, сьер Гарен, — с вашими деньгами вы на все способны, но помните — ни хитрость, ни обман вам не помогут. И не вздумайте привести ко мне кретина от рождения или умалишенного; нельзя распоряжаться жизнью того, у кого нет рассудка и собственной воли. Если же вы думаете запугать меня, чтобы я применил свое средство к вашей жертве — знайте, что я не из пугливых и сумею защитить себя или своих родных».
«И как же?» — Луис был влиятелен и знал, сколько стоят полиция и суд, вместе взятые.
«Хотя бы вот так — я отдам Доминику ВАШУ жизнь, не спрашивая у вас согласия. Вы слишком близко ко мне сидите сейчас, чтобы потом уйти безнаказанным».
«Вам надо отдать должное, сьер колдун… вы достойны своего ремесла и своего народа. Полагаю, наш договор заключен?»
«Да».
«Прежде, чем приступить к делу, вам надо увидеть и Доминика?»
«Да, непременно».
«Есть еще условия?»
«Нет».
«Неужели вы не возьмете денег?..»
«Нет».
«А если я все-таки пришлю их вам?»
«Я раздам их в кагале. Здесь многие бедствуют».
«Что же — вы бессребреник? ради чего вы согласились вернуть жизнь Доминику, которого даже в глаза не видели?»
«Я высоко ценю мнение Камиля Хорна. Вы, вероятно, считаете его беспутным, безалаберным человеком; на первый и неглубокий взгляд он может и не понравиться своей резкостью, несхожестью с большинством — между тем это художник от бога, создающий истинную красоту, извлекающий ее из простейшего: из трав, из цветов, из облаков, из образа человека. Он своенравен, но раним и отзывчив. Не знаю — даже не представляю, — как вы сблизились с ним, но думаю, он провел немало времени рядом с вами и Домиником, и ваше общество полюбилось ему… не скрою, однако, что ему приятно и общество собственных работ, только приязнь эта необычная — он ищет в них ошибки, чтобы не повторять их впредь. Вот первая причина — рекомендация Камиля Хорна. Я доверяю ему. Вторую причину вам также непросто будет понять. Предположим, что я вам отказал наотрез. Ваш сын, еще не вкусивший жизни, умер. Другой — кто-то, кого я не знаю — отчаялся в жизни, пошел на кровавое преступление или покончил с собой. Разве меньше стало скорби в мире от моего отказа? Или — я согласился. Ваш сын остался жив. Другой — бедолага — умер, но оставил семье надежду если не на роскошное, то на безбедное существование. Я смею надеяться, что в этом случае несчастье будет уже не столь велико. Так или иначе — кто-то должен умереть, и я выбираю тот исход, что оставляет хоть малейшую надежду на лучшее».
«Вы странный человек, ребе Лейви… если то, что вы говорили мне, — правда, вы имели бы огромное состояние».
«Я довольствуюсь чувством исполненного долга перед людьми», — ответил раввин без тени гордости, но со слабой улыбкой, показавшейся Луису улыбкой превосходства.
«Договор — договором, — сказал Луис с холодком в голосе, — и я буду придерживаться ваших условий, но не хотел бы вкладывать деньги в сомнительное предприятие. Докажите мне, что вы способны на невозможное».
Ребе Лейви задумался. Потом склонил голову и закрыл глаза ладонью.
Справа от него на столе стоял дешевый письменный прибор, где из чернильницы наискось торчала ручка. Обычная деревянная ручка с грошовым стальным пером.
Ручка задымилась. Почернела. И загорелась. Луис смотрел в оцепенении, как ручка превращается в неровный угольный стержень; угольки, потрескивая, отваливались и тлели, выжигая на письменном приборе черные язвы.
Ребе Лейви открыл глаза.
«Вы довольны?»
Луис нерешительно протянул руку, взял один из остывших угольков — хрупкий, пачкающий пальцы древесный уголь, настоящий уголь, еще теплый.
«И давно вы… так можете?..»
«Я всегда это мог».
«И вы стали раввином?!»
«А кем я, по-вашему, должен был стать? фокусником в цирке? или в виде забавы зажигать сигары в Коммерческом клубе?»
«Это… невероятно! вы — раввин, живете здесь, в этой нищете!..»
«То, что я законоучитель, а не портной и не лавочник, дает мне время думать и заниматься науками. А чтобы меня нашли те, кому я нужен — не все ли равно, где и как жить?»
Ребенком Луис верил, что бывают такие люди — он читал сказки, знал жития святых. Да, дело было не в чудесах, дело было в самом раввине с его простым и ясным кредо, в этом обыкновенном, незначительном с виду человеке, который жил с семьей не в лучшем из кварталов Мюнса — жил, и почему-то считал, что именно так и следует жить. Луис не сразу нашел слова, чтобы выразить свое отношение.
«Я уважаю вас, ребе Лейви. Не думаю, что кто-нибудь из тех, с кем я знаком, достоин уважения больше, чем вы».
«Благодарю».
«Скажите, пожалуйста — если это не тайна, — часто ли вы оживляете людей ТАКИМ СПОСОБОМ?»
«Довольно редко. Я не афиширую того, что умею, и потом — у одних на это не хватает денег, у других — решимости».
«Что же — бывает, что просители жертвуют СОБОЙ?»
«Чаще всего именно так и бывает. Извините, если я окажусь не прав, но, кажется, вы недооцениваете людей».
Луис ненадолго погрузился в воспоминания.
«У Камиля… — сказал он, — есть медальон с портретом. Он как-то показывал его мне. Это портрет девушки, он сам сделал его. Камиль сказал, что это была его единственная любовь. Та девушка умерла…»
«Да, отравилась, — печально кивнул ребе Лейви. — Приняла чрезмерную дозу опиума. Поверьте, я долго отговаривал ее. Я угрожал, что обращусь к ее родителям и посоветую поместить ее в психиатрическую лечебницу. Я думал, что сумел ее переубедить, она почти месяц не появлялась здесь, но в следующий раз пришла с револьвером в сумочке. Сказала, что я бессердечный негодяй, раз не желаю исполнить ее просьбу, и что она застрелится у меня на глазах».
