Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония - Клаус Манн

Осенью того же года Петр Ильич сдал выпускной экзамен в консерватории, между прочим, без особых отличий. Заданием, поставленным Антоном Рубинштейном на экзамене, было сочинение «Гимна радости». Петр Ильич остался крайне недоволен своей композицией и так ее стыдился, что не захотел присутствовать на публичном ее исполнении. Серебряная выпускная медаль и краткая похвальная грамота были доставлены ему на дом. Цезарь Кюи, композитор и литературный рупор новой российской национальной музыкальной школы, тогда впервые столкнувшийся с Чайковским, с которым ему впоследствии предстояли частые и яростные схватки, писал: «Выпускник консерватории господин Чайковский совершенно бездарен», в то время как Герман Ларош восклицал: «Я говорю вам совершенно откровенно: вы самый большой музыкальный талант современной России!»

Чайковского стало клонить в сон. Он отщелкнул крышечку своих красивых часов: было почти четыре часа утра. «Нужно бы поспать, — подумал Петр Ильич. — Лучше попробовать представить себе небытие и безграничную пустоту, которая наступит, когда прекратит биться сердце, чем думать о том, что давно минуло, но все не перестает меня терзать». Однако, хотелось ему этого или нет, перед полузакрытыми глазами его возникали картины прошлого, сотканные из куда более тонкой и прочной материи, чем реальные вещи.

Теперь они стали смутными и несколько запутанными. События сливались друг с другом и повторялись. Неизменными оставались работа, поездки, товарищеские отношения с некоторыми коллегами и дружеские отношения с молодыми людьми — отношения, приносившие в основном тревогу и разочарование, но иногда и редкие, особенно быстротечные, почти счастливые моменты.

Через пару месяцев после окончания Петербургской консерватории Петр Ильич отправился в Москву. Николай Рубинштейн, брат Антона, пригласил его в качестве преподавателя теории музыки в только что открывшуюся там консерваторию. Таким образом плачевному положению Петра Ильича настал конец: доходы его были скромными, но регулярными. Осенью 1866 года он приступил к исполнению своих новых служебных обязанностей, что послужило началом крепких дружеских отношений с чудесным Николаем.

Он, как родной отец, заботился о молодом Чайковском, которого считал своим подопечным. Он поселил его в своей квартире и подарил ему несколько поношенных вещей: тяжелую меховую шубу и костюм, некогда забытый у него скрипачом-виртуозом. Костюм был Чайковскому несколько велик, но, по всеобщему мнению, придавал ему солидный вид. Николай был приветлив и всегда готов прийти на помощь: в отличие от своего угрюмого, высокомерного, избалованного славой брата он был добрейшим и простейшим человеком. Разумеется, и он не был лишен раздражающих качеств: он был шумным, несговорчивым, очень педантичным и любил вмешиваться в дела своих друзей, особенно своего подопечного Чайковского. Петр Ильич любил его и испытывал по отношению к нему глубокую благодарность, и все же он с облегчением вздохнул, когда спустя годы сумел снять отдельную квартиру и освободиться от своего благодетеля, своей «няни» Николая.

В Москве у него появился круг хороших знакомых, и Петру Ильичу, который боялся одиночества, в то же время считая его единственным приемлемым образом существования, редко приходилось бывать одному. Кроме Николая и старого доброго Лароша у него появился Петр Юргенсон, открывший тогда небольшой музыкальный магазин в Москве, трудившийся не покладая рук, ставший впоследствии самым крупным музыкальным издателем России и самым горячим пропагандистом Чайковского; Николай Кашкин, профессор консерватории, превосходный пианист и музыкальный критик, у которого была молодая жена и гостеприимный дом. И наконец, у него был Константин Карлович Альбрехт, инспектор консерватории, правая рука Николая Рубинштейна, тоже женатый, тихий, скромный, несколько чудаковатый человек. Петр Ильич частенько у него столовался, поскольку Альбрехт был человеком бедным и таким образом можно было оказать ему материальную помощь. Константин Карлович интересовался буквально всем на свете: геологией, ботаникой, астрономией и политикой. Он был коллекционером насекомых и изобретателем. К сожалению, аппараты, которые он изобретал по нескольку штук в год, не находили применения. Его взгляды в области музыки были радикальными: по его мнению, музыка вообще начиналась с позднего Бетховена, Вагнера и Листа. В политике же он был непримиримым реакционером и по нескольку раз в день оплакивал отмену крепостного права и терпимость правительства по отношению к нигилистам. За скромными обедами в квартире Альбрехта, где всегда пахло пыльными старыми книгами и капустой, велись бесчисленные дискуссии.

Все они были добрыми и порядочными людьми, Петр Ильич к ним всем хорошо относился, и все они в свою очередь любили и ценили его, верили в его талант, хвалили его доброе сердце. Несмотря на это, он часто чувствовал себя в их дружелюбном обществе несказанно одиноким, и ему вдруг хотелось немедленно оказаться где-нибудь — лучше всего нигде, — только не здесь.

Меньше всего он ощущал свое одиночество в обществе своих братьев-близнецов Анатолия и Модеста или сестры Саши. Они несли в себе частицу того покоя, который он когда-то испытывал рядом со своей любимой Фанни или строгой красавицей маменькой. Он вел переписку с юными Толей и Модей и каждое лето встречался с ними. С сестрой Сашей он тоже переписывался и иногда гостил у нее в Каменке под Киевом, где она жила с мужем, господином Давыдовым. Любимой сестре он доверял свои терзания, надежды, поражения и свою глубокую сердечную тоску.

А тосковал он постоянно. Спасаясь от страданий, он уходил в работу, но и работа была своего рода страданием, будучи одновременно и утешением. Когда он писал свою первую симфонию, он думал, что умрет от тоски. Он почти не спал, лежал без сна, терзаемый страхом. У него появились галлюцинации, темнота наполнялась резкими звуками, яркими красками и отвратительными образами. Пришлось обратиться к врачу, который заключил, что Чайковский «находится на грани сумасшествия». Когда симфония (поистине рожденная в муках!) была готова, она оказалась посредственной. Антон Рубинштейн нашел ее неудачной. Для начала публике были представлены только две средние части. Успех был скромный.

Тогда же и состоялось взволновавшее его, но оставшееся меланхолически бесплодным знакомство с очень знаменитой тогда в Москве певицей Дезире Арто. Сколько же лет прошло между этой бессмысленной «помолвкой» и злополучным, позорным браком с несчастной Антониной Ивановной? Сколько? Восемь или девять ускользнувших лет? Какой смысл их считать?

Однако годы эти не были растрачены впустую, они были наполнены работой. Одно за другим были написаны первые симфонические произведения: «Фатум» и «Ромео и Джульетта», первый скрипичный квартет ре-мажор и первые оперы: «Воевода», «Ундина» и «Опричник», а затем Вторая и Третья симфонии, оркестровая фантазия «Буря», балет «Лебединое озеро», фортепианный концерт си-бемоль, квартет номер два и три, первый из которых вместе с фортепианным концертом принес композитору известность за рубежом. В основном — так думал сам страдалец — это были произведения посредственные, скорее даже неудачные, не отвечающие высокому своему предназначению. Возможно, попадались среди всей этой посредственной музыки несколько мелодий, несколько отдельных фрагментов, имеющих ценность… Для кого? Ну конечно же, для Него, ничего не оплакивающего и ни над чем не насмехающегося, а наблюдающего и прислушивающегося, с устрашающим терпением дожидающегося воплощения истины этой жалкой жизни.

Настало время больших премьер, сопровождаемых позором (поскольку произведение не находило должного отклика, совершенно независимо от того, понравилось оно публике и прессе или нет), а после мучительных премьер — бегство за границу, чтобы «оказаться где угодно, только не здесь». К тому времени Петр Ильич уже мог позволить себе эти спонтанные и меланхолические поездки, его произведения приносили доход. Ездил он большей частью не один, а в компании одного из своих приятелей (например, издателя Юргенсона) или одного из учеников (его нередко сопровождал юный Константин Шиловский, и были в этих поездках моменты, которые можно было назвать почти счастливыми), а если позволяли обстоятельства (хотя обстоятельства этого обычно не позволяли), то в сопровождении молодого слуги. Он изъездил континент вдоль и поперек: Берлин, Париж, Ницца, Вена, Швейцария, Италия и богемские курорты, а в промежутке — пребывание в Петербурге и недели, приятно проведенные в Каменке у Саши. Обычно он в поездках чувствовал себя не намного лучше, чем дома, ведь поскольку он теперь был «где угодно, только не здесь», то «здесь» вдруг оказывалось этим самым «где угодно». Закон, от которого он пытался спастись бегством, — закон его собственной жизни — продолжал беспощадно преследовать его, где бы он ни скрывался.