Портрет себе на память - Татьяна Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тамара явно волнуется, глаза её наполнились грустью, а жесты стали театрально выразительными. И чтобы добить меня до конца, она задаёт риторический вопрос: «Кто он был? Я видела его – обыкновенный мужлан!»
Но почему она не может поверить, что в моей жизни было много счастья? Что я была влюблена, что мы радовались, когда рождались наши дети; что, в конце концов, нам завидовали, потому что у нас всё было хорошо. Она просто мстит за одну из своих любимых учениц – за своего ребенка, выкрикивая всё это в пространство, как будто тени, там обитающие, могут нас услышать.
– Неправда! – теперь я сотрясаю воздух своим криком. – Он был гениальный инженер, а я всегда любила неординарных.
– Я помню, сколько ты для него сделала, – продолжает она, совершенно не обращая на меня внимания, – когда он попал в аварию, ты все ему отдавала, ты героически тянула семью, воспитывала детей. Ты работала по ночам. Я помню, как болела твоя мама, – и все это было в тяжелые годы. Когда я приезжала в последний раз, ты была прозрачной, как Снегурочка. Почему ты попадаешь в зависимость? Ты, такая добрая и талантливая. Ты его вывела в люди.
Я сейчас заплачу, потому что эта история про меня, и я смотрю на себя со стороны. Но нет, не жалость обуревает меня, а легкая грусть. Я вспоминаю свою жизнь с детства и вспоминаю тех, кто любил меня. Мне кажется, что меня никто так не любил, как мой отец. А когда он ушел, он, наверное, так беспокоился за меня, что часть его перевоплотилась в меня, потому что я стала опорой для всех, как когда-то был мой папа. Вся жизнь проходит у меня перед глазами, и я словно в молитве благодарю одних, а других прощаю.
Я хочу ей сказать, что я не добрая и не талантливая, иначе – вон бы где я была, или вон сколько бы у меня было денег, на худой конец – славы. Она смотрит на меня как врач, пробегая глазами по моему лицу, фигуре, словно выискивая дефекты, и, не найдя явной патологии, ставит мне диагноз.
– Ты не смогла реализовать себя в жизни полностью. Ты достигала каких-то высот, тебе завидовали; завидовали мелкие люди, которыми ты себя окружала. И даже муж тебе завидовал. Их глазами ты мерила свои успехи. Это были не твои высоты, ты так и не смогла реализовать даже половину своих возможностей. Вот от этого беспокойство и происходит. От боязни одиночества. У тебя отсутствует чувство собственного достоинства – одни обиды. Тебя пожалели, ты все простила. Ты зависима от людей. Посмотри, в природе каждое животное живет своей жизнью, и у каждого животного есть граница, после которой начинается его неприкосновенное пространство. А у тебя эта граница отсутствует.
Она медленно набирает воздух в легкие, чтобы во время передышки подыскать в своем арсенале наиболее подходящую для данного момента историю, и начинает.
– Вот я тебе расскажу, как моя сестра Ляля вышла за Ваню. Он предложил ей стать его женой, а она ответила, что согласна, но только не будет стирать и готовить, и детей рожать тоже не будет. И представляешь! Он согласился. Готовить, конечно, она так толком и не научилась, но очаровательного сынишку родила, и они прожили всю жизнь счастливо.
– Ляля вышла за русского Ваню?
– Это что, русское имя? – спрашивает Тамара, глядя на меня с недоумением.
– Конечно.
– Не тошни! Что прародитель евреев Авраам был русским?
– А вот если бы Ваня-Авраам был русским, – говорю, – ей пришлось бы научиться готовить даже в Америке.
Тамара машет на меня рукой. Напряженность несколько спадает, и мы с удовольствием выпиваем ещё по чашке чая. Дверь из комнаты открыта на кухню, а дверь из кухни, как обычно, приоткрыта на лестницу, чтобы кот мог удалиться на ночлег. Мы слышим, как сосед тихонько открывает входную дверь и просачивается в коридор со своим велосипедом. Уже поздно, и он думает, что мы отдыхаем. Но мы ещё не спим, более того, после чая к Тамаре приходит второе дыхание. Ни с того ни с сего, стараясь казаться абсолютно спокойной, наверное, чтобы не спугнуть меня, она спрашивает:
– У тебя было много мужчин?
Мне хочется спросить, а как у неё было с мужчинами. Ведь, когда мы расстались, ей было уже за сорок. Я помню мужчин, которых мы встречали на концертах в филармонии, но я тогда была романтическим подростком, и они все казались мне ее поклонниками. Правда, Тамара с ними никогда не кокетничала – она командовала ими.
– Были, – отвечаю, – как вы говорите: «Это жизнь». У меня и в прошлом году был мужчина, я с ним в отпуск ездила.
– И что?
– И ничего. Мы были в Греции, мне там нравится; немного провинциально, но зато спокойно. Одной было бы скучно.
– И где он сейчас?
– Живет в Питере, работает.
– Кем работает? – спрашивает она, прищурив глаз.
– Балетмейстером детского коллектива, он бывший танцор, – выпаливаю ей с удовольствием и гляжу на её реакцию.
Тамара в шоке. Рядом со мной она балетмейстера представить не может. Вот так! Наконец, придя в себя, она спрашивает:
– Он тебя любит?
– Думаю, что нет, хотя кто его знает, – отвечаю с безразличием.
– А зачем ты с ним дружишь? – спрашивает она, почти ехидно.
– Да так, я увлеклась современным балетом, и когда я бываю в городе, он водит меня на балет, он всех знает.
– Ты ещё молодая женщина, – говорит она, – ты, конечно, могла бы найти себя в творчестве, но разберись сначала с мужчинами, такие отношения, как у тебя, создают неопределенность.
Это она, наверное, хочет сказать, что такие отношения унижают женщину.
– Хватит обо мне, я не хочу определяться – мужчинам надо готовить и прочее, а я люблю уезжать надолго. Да и не хочу разменивать свою свободу, которую я обрела ценой страданий. Лучше расскажите о себе.
Тамара понимает, что тема исчерпана, и быстро переключается:
«Я тоже была замужем. Всего три года. Когда я второй раз приехала в Ленинград и работала в Гатчине, познакомилась с очень достойным мужчиной. Он был отставным военным, но продолжал работать на военную промышленность. Он занимался секретными разработками и часто ездил в командировки на испытания. Это были секретные и очень опасные испытания, и он мало что мне рассказывал. У меня в тот период было много работы в училище; мои ученики участвовали в серьезных конкурсах, и я даже
