Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

По инерции продолжал рассматривать картины Мемлинга: вот преисподняя как хаос громоздящихся скал, о которые плещутся огненные потоки, вот… свет как вариант огненного мрака…

Dijver? Свернул к канальчику с вековой ивой, тёмными стенами, пятнисто затянутыми покрасневшим плющом. День был пасмурный, собирался дождь, но Германтову, вместо того чтобы просидеть в уютном ресторане до вечернего поезда, приспичило почему-то выбраться из тесных средневековых улочек к морю. Он вспомнил, что на пляж из Брюгге можно поехать на трамвае, курсирующем вдоль побережья между голландской и французской границами. Тут же попался на глаза ему рекламный стенд пляжей в Де-Панне и Де-Хаане, на стенде была карта побережья и расписание трамвайных маршрутов. И вот наконец разломалась нудная стена многоэтажных гостиниц, накрытых косой тучей с солнечным краем, вот и желанное грязно-зеленоватое, неспокойное море показалось между замелькавшими светленькими особнячками, вот уже и край тучи погас, тёмные лохмотья быстро затягивали узкий клин чистого неба над морем; он шёл по плоскому широкому пляжу.

Осенний покой и – истерика чаек; чайки умирают в гавани, чайки умирают в гавани – назойливо прокручивалось в голове название старого-престарого бельгийского фильма, хотя никакой гавани поблизости не было… Во всяком случае, на пляже, под крики чаек, вновь подумал Германтов о кино; беспокойные белые стаи эффектно выделялись на фоне пухлых, низко бегущих туч.

Полотняные кабинки убирались на зиму.

А в камышовой хижине ещё священнодействовали массажисты и косметологи.

Набрёл на недавнюю выставку песчаных скульптур, брошенную уже на произвол ветрено-дождливой её судьбы: спящий Гулливер и оцепенелая суета лилипутов, девушка с разбитым кувшином, статуя Свободы, замок Шамбор с берегом условной Луары, целых три разновысоких Биг Бена… Задержался у тщательно исполненного Миланского собора со всеми его умело вырезанными из сырого песка стреловидными деталями, пиками и даже фигурками святых, балансировавших на кончиках пик. Песок, однако, пятнисто подсыхал, выветривался и осыпался, готика словно смягчалась… Шоколад, картофельные чипсы с чесноком да ещё и песок – отличные материалы эфемерного формотворчества, а вот, вот ещё и небесная водичка, она уж точно эфемерную форму не пощадит – заморосил дождь.

Скоро, скоро собор раскиснет, осядет, превратится в аморфную кучу.

И тут, за песочной готикой Миланского собора, увидел Германтов одинокий шезлонг с брошенным на него бело-синим, в косую полоску, платьем.

Лида?

Она, сбросив платье, побежала купаться?

Но тут же внимание его привлекла удалявшаяся пожилая пара; скромно, но со вкусом одетые, с непокрытыми головами – на ней было лёгкое пальто, на нём длинный плащ, он слегка волочил ногу, наверное, последствия инсульта; он открывал зонт. Лида и Айвар? Да, да, Лида: жемчужно блеснули светлые волосы, её волосы… Германтов и не пытался отбросить бредовые, в условиях отключённой логики не способные состыковаться мысли: с чего бы было Лиде осенью под дождиком купаться близ Брюгге в холодном море? И по сезону ли сейчас то полосатое платье, которое носила она в жаркой Гагре лет тридцать назад? Да и как, как Лида, та Лида, которую он когда-то знал, могла бы сейчас купаться в Северном море и одновременно она же, в миг какой-то прожившая ещё тридцать лет, могла бы поддерживать за локоть этого сухощавого, волочившего ногу типчика… Айвар, Айвар! – стучало в виске. Латвийский киноартист, игравший в детективах немецких офицеров, – конечно, это он, Лида вовсе не отшила Айвара.

Германтов перегнал их, до неприличия резко оглянулся.

Нет, не они – сморщенные незнакомые лица.

И платья не было: с минуту, наверное, тупо рассматривал тёмно-синие полосы на белой парусине шезлонга.

Побрёл прочь.

Словно получил оплеуху.

Глухо рокотало море. Он понуро прохаживался под пылевидным дождичком вдоль изгибистой кромки прибоя, подвижный контур которой трогательно копировала непрерывная подвижная цепочка пепельных птичек с непропорционально длинными жёлтыми клювами; птички согласованно лакомились какими-то микроскопическими морепродуктами, услужливо подносимыми к их клювам расплющенными волнами. Замер, ненароком задев внутренним взором жемчужный венчик волос.

Да! Вновь подумав о Лиде, он словно бы обрёл логику и вспомнил о жемчужных блондинках Хичкока.

Он же сразу, в Гагре ещё, отметил особенный блеск её волос.

А потом? Так вот зачем потом прилетал он в зимнюю Ригу! Затем, чтобы увидеть и вспомнить… Вот они, Лида и – нежданно! – Шумский; да, – Шумский с коллегами-киноведами за банкетным столом.

Лида – Шумский – Хичкок?

Ошалевший от этой простенькой трёхчастной последовательности лиц-смыслов, Германтов ел в пляжном ресторанчике-поплавке мидии с жареной картошкой, пил из большой кружки чёрное пиво… вот он, умственный итог гагринской страсти: Лида – Шумский – Хичкок?

Хичкок – как итог?

Но зачем же ему Хичкок? Он чувствовал, что близок к открытию чего-то важного для себя, чего-то, о чём и не помышлял.

Чего же, чего?

Физически ощутил жар волнения.

Если бы не захотелось ему увидеть вновь «Портрет молодого человека» Ханса Мемлинга…

Если бы не потянуло его отправиться из Брюгге к морю…

Если бы косые полосы на одиноком пляжном жезлонге были бы не синие, а какого-то другого цвета…

С аппетитными щелчочками раскрывались створки чёрно-серых раковинок, но вилка и специальный, с крючочком, ножичек взволнованному Германтову не очень-то подчинялись. Ресторанный зальчик, где расшумелись любители пива, которых загнал под крышу усиливавшийся дождь, был симпатично декорирован старинными якорями, баграми и гарпунами, рыбачьими сетями, сачками… Из портативного музыкального ящичка, поблёскивавшего нержавейкой за спиной бармена, запела вдруг Джуди Гарланд, да – ту самую песню запела, что и в «Спартаке» пела когда-то, когда музыку и слова исторгал трескучий динамик: я оставила сердце в Сан-Франциско, я никогда не забуду, как он открыл мне свои Золотые ворота, есть один лишь прекрасный мост.

Трёхчастная последовательность лиц-символов, своевольно и с неодолимым упрямством переориентировавших мысли его, дополнилась вмиг ещё и пространством-символом, обрела завершённость, сделавшись четырёхчастной: Лида – Шумский – Хичкок – Сан-Франциско.

Эврика! Сан-Франциско, там ведь снималось «Головокружение».

Неужели он смог об этом забыть?

И смог забыть о случившейся с ним самим чудесной встрече на Маркет-Стрит?!

«Головокружение», мистическая лента: увидел пустой мост Золотые ворота, без людей, без машин.

Да: если бы бездумно не завернул он в этот ресторан-поплавок, увешанный рыбачьими сетями и якорями… есть один лишь прекрасный мост.

Волнение нарастало, горели щёки и лоб.

Утром перед отлётом в Сан-Франциско позвонил Ванде в Беркли, где ещё был вчерашний вечер.

Через сутки они уже обнимались. Целая вечность минула после последнего их свидания в «Европейской», когда Ванда первым делом повесила снаружи, на ручку двери своего номера, табличку: «Просьба не беспокоить», а… Он с радостным удивлением сразу увидел её, неменявшуюся, в перспективе аэропортовского рукава-гармошки с пупырчатым резиновым полом.

А ещё через сутки, когда расцепились объятия?

– Ты меня по Риму водил, а я… Смотри, это Алькатрас, тюрьма на острове, из которой нельзя убежать. Смотри, эту плиту наново только недавно забетонировали после землетрясения, – протянула пакетик сока с пласмассовой загнутой трубочкой, включила кондиционер: на белом, с приплюснутым носом, «Ситроене» Ванды перемахнули двухэтажный мост через синий залив, погуляли по университетскому кампусу, потом – по тенистой улице, накрытой округлыми пушистыми шапками хвойных деревьев, явно находившихся в родстве с пиниями; что-то пожевали и выпили в консервивровавшем славную эпоху заведении, где столовались, заодно демонстрируя себя-любимых в качестве подержанных экспонатов эпохи, бывшие битники – обутые в тяжёлые ботинки тонконогие старикашки с жиденькими косичками на седых затылках, густо нарумяненные старушенции, божьи одуванчики, которые отважно покачивались на высоченных шпильках. «Сегодня такой ясный день, ясный-ясный, специально для тебя, чтобы ты всё увидел, а когда опускается вдруг туман…» На белом «Ситроене» вернулись в Сан-Франциско, съели ритуальную обжигающе горячую похлёбку из крабов; плакатный загорелый красавец с орлиным профилем под ковбойской шляпой налил им из котла черпаком похлёбку в глубокие миски, над котлами поднимался сладковатый пар. За туристическим променадом с пахучими котлами и грубовато раскрашенными, коричнево-жёлто-зелёными деревянными декорациями аптек и салунов, призванных, судя по всему, напоминать о временах Золотой лихорадки – одно из злачных местечек так и называлось: Gold Ruch, – мирно дремали на прибрежных скалах складчатые морские львы; на фоне неба – рекламный щит с огромным блюдом крупных розовых креветок и кляксой тёмно-красного соуса. Да, львы хороши, а псевдоисторический китч – без затей: пока ничего сверхпримечательного.