Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Туман плыл и заплывал в глаза, то замедленно, то ускоренно клубился, чудесно обозначая, за миг до их саморазрушения, свои же эфемерные формы: нежные влажные пепельно-голубоватые горы наваливались на Германтова – голубоватые там, догадался, где туман редел и просвечивал сквозь пелену небесный свод. И вдруг он окончательно прозрел! Меж раздвигавшимися, а вот уже и разлетавшимися округлыми горами-облаками тумана сказочно возникла солнечная долина: там, внизу, будто просыпавшиеся из гигантского свето-теневого мешка, резко и сомкнуто белели отмытые добела туманом разноразмерные кубики-домики, а за ними ярко и глянцево синел залив, – какой запредельный Малевич провидел этот внезапно реалистичный супрематизм?

Туман и ясность в дивном единстве!

Мимо проносились полупрозрачные клочья пепельных облаков, вот уже и не клочья – треплющиеся ветром на лету, истаивающие в лучистой прозрачности пряди.

Промокнул платком свежую, как роса, влагу на лбу и щеках. Слепяще заблестели умытые, проткнувшие сырую грязную вату грани Пирамиды, на клумбе зажелтели тюльпаны, а… А из-за ближайшего облака, ангельски улыбаясь, выпорхнула Ванда; ну конечно, обычно из-за ближайшего, принесённого с собой угла с дивной естественностью появлялась, а сейчас – из-за облака.

– Как тебе туман? Как тебе наша встреча на небесах?

– Надеюсь, это пока лишь репетиция встречи.

– И я надеюсь, – Ванда что-то ещё щебетала, а ему мерещилось, что он в кружениях по городу повторял путь Скотти, который, в свою очередь, следил за Мэделин: он увидел вдали и чуть слева, сразу за клубами редеющего тумана и глубоко-глубоко внизу алую графику подвесного моста… Справа был двухэтажный бесцветный мост, а левее солнечной долины – алый: вот он, один лишь прекрасный мост.

Ванда проследила за его взглядом.

– Поехали?

Старенький белёный маяк, как свечка.

Тёмная опора моста – здесь с букетом цветов стояла над водой Мэделин, здесь, разорвав букет, бросилась она в воду, здесь Скотти спасал её, нёс на руках к машине.

Белый «Ситроен» уже проскочил гребёнку платного мостового терминала, спеша к безжизненному, без единого кустика-деревца, холму. За алыми, выкрашенными суриком тросами подвесок, на глянце синевшей бездны – крапинки парусов; а вот уже за безжизненным холмом – узкий серпантин, по нему долго осторожно спускались в сумрачную гигантскую впадину, где рос заповедный красноствольный секвойный лес. «Смотри, на этом срезе ствола – тысяча колец, эта секвойя прожила тысячу лет». Он будто бы попал в сон Мэделин… И – вверх по серпантину, к свету, вот уже и припарковались у пушистеньких сосенок и родедендронов райского городка, вот – расчертившие синюю гладь упругие дощатые мостки-причалы, яхты, вот уже он и Ванда сидели в прибрежном ресторанчике с видом на подрумяненную закатом Пирамиду, недавно покинутую ими там, на другом берегу залива, а Германтов на монтажном столе сознания маниакально склеивал и переклеивал так и эдак кадры «Головокружения».

Проехали по запруженному машинами мосту, а он, и разрезая бифштекс, болтая о том о сём, видел мост пустым: ни души. И даже от наложения красного на синее – конструкций моста на залив и небо – усиливалась тревога.

Хичкок почему-то не выпускал из своего мистического плена?

Почему-то? Летел в Калифорнию, не помышляя о Хичкоке и встрече с ним, а прилетел, оказывается, чтобы очутиться в немотивированном плену, во всяком случае – пока что немотивированном.

И уже был поздний вечер.

И вечер сменила ночь, и уже думали они, где бы поужинать.

Над пятнистыми от света фонарей чёрно-изумрудными деревьями загорался в звёздном небе белый и розовый неон, они ехали по Эль Камино…

А сам Хичкок, давным-давно умерший, сойдя с экрана, пошёл навстречу ему по зебре, чтобы он физически соприкоснулся с Немотивированным как с суверенной субстанцией искусства и…

Так вот чем был озабочен Хичкок – встречей с ним? Ну конечно, он же спешил навстречу ему и…

И – и что же?

Через неделю Германтов отправился на юг, в Монтерей, в гости к Элинсонам.

Крашеный деревянный дом на макушке холма, с которого в голубой дымке виден был океан; с помощью подзорной трубы или сильного бинокля можно было даже проследить за показательным заплывом китов.

– Однажды заспорили – какие у тебя глаза: серые или зелёные?

– Уже не определить.

……………………………………………………

Мастерская в пристройке-гараже, многоцветное пастельное марево, точь-в‑точь такое же, как то, что плавало когда-то по комнате в Ковенском переулке; пастели рисовались-писались на шершавой, изнаночной, поверхности оргалита. А ещё при доме был огороженный дощатыми стенками травяной двор с оранжево-рыжей мексиканской керамикой. В центре двора рос гигант-эвкалипт с белёсым гладким стволом.

Пронзительной звёздной ночью сидели за столиком во дворе, пили калифорнийское каберне. Эвкалипт, будто бы из Гагры пересаженный к прибытию гостя, нестерпимо благоухал, сорил какими-то клейкими пахучими палевыми чешуйками. Лохмотья эвкалиптовой кроны зависали где-то высоко-высоко, и когда в голове приятно зашумело, а Германтов по-детски подумал, может ли хотя бы одна из крупных звёзд, которые совсем уж в недостижимой выси холодно сверкали сквозь прорехи многослойной листвы, упасть на стол, Гарик спросил:

– Помнишь, мы как-то на Кирочной, в переполненном «Спартаке», смотрели «Головокружение»?

– Помню, конечно, помню, – промямлил с упавшим от неожиданности сердцем Германтов, чувствуя, как его начинает бить дрожь.

– Там ещё киновед, седой и розоволицый такой, выступал перед началом сеанса, – отмахиваясь от роя эвкалиптовых чешуек, нарезала сыр Люся.

– Да, Шумский.

– А «Спартак» сгорел? – спросила Люся.

– Сгорел.

– Попробуем что-нибудь возродить из пепла, – загадочно пообещал Гарик. – Я уже знаю, куда мы завтра поедем.

Маленькая красненькая «Тойота» быстро ехала через выгоревшую зеленоватую равнину с фоновыми горами. Остановились, чтобы размять ноги, у мексиканской ярмарки: деревянные, грубо сколоченные прилавки с горками каких-то пятнистых бледных стручков и жёлто-оранжевыми тыквами, знакомая уже оранжево-рыжая керамика, подцепленные к козырькам навесов вязанки красного перца и соломенные сомбреро, домотканые, с бахромой, оранжево-коричневые пончо.

Потом были уже кремовые живописные домики с колониальной лепнинкой, бурые подпорные стенки, на бугорках над которыми росли лимонные деревца, увешанные плодами, была безжалостная жара на центральной маленькой площади, под тентом, живые цветы в вазах и разбавленный фруктовой водичкой ром со льдом, оладьи в подливе с горящей во рту мексиканской фасолью. Потом, поплутав, выехали на прямую, аккуратно заасфальтированную дорогу, и показалось Германтову, что он когда-то, словно в одной из прошлых жизней своих, эту дорогу видел. Спустя миг понял он, что по этой же дороге, только узкой ещё, со смыкавшимися над ней ветвями деревьев, Скотти гнался за… Гнался, чтобы её спасти, но опоздал; над кронами мелькнула знакомая башня-колокольня – он вернулся в сон Мэделин?

Да, точно, вот и указатель: Mission San Juan Bautista.

Свежевыбеленные стены. Перед входной аркой – новенький белый деревянный крест и у подножия его куст с кроваво-красными цветочками; крест и куст обрамлял белый штакетник, возвышалась чуть правей знакомая колокольня; а Германтов видел ещё и Скотти, который с черепичного ската крыши аббатства смотрел вниз, на распростёртое на камнях женское тело…

Допивал чёрное пиво; гул голосов, запах варёных моллюсков, декоративные сети, сачки.

В Сан-Франциско он метался меж туманом и ясностью и ни разу там повода не было вспомнить Лиду, зато сейчас один из ребусов судьбы был разгадан; сейчас, поглядывая в окно на потемневший от дождя пляж, понял он, за какими же подсказками прилетал в Калифорнию и чего ради он столкнулся с Хичкоком на Маркет-стрит, на уличном переходе. Понял только что, так как подсказки эти были отложенными: всего с час какой-то назад увидел он бело-синий полосатый шезлонг, жемчужный венчик волос – и немыслимое начинало осмысливаться. Благодаря Лиде бессвязно-загадочные события-ощущения, донимавшие его много лет, сблизились и – замкнулись в токопроводную цепь.

А если бы, маниакально повторял он, если бы не выловил он в прибойной пене булыжник?

Если бы она не надела в день их подстроенной судьбой встречи полосатое платье?

В ресторане было тепло, уютно, но его лихорадило. Он безостановочно перебирал игровые причуды целеустремлённого случая: и булыжник привлёк вдруг её внимание, когда шла по набережной, и заказанное случаем полосатое платье было на ней в тот день встречи, и, между прочим, о «притонах Сан-Франциско» она, проснувшись наутро, совсем уж неожиданно, но, как выяснилось теперь, кстати заговорила. Германтову привиделось мутное зеркало с отбитым углом; а седой киновед потом, зимою – вспомнил – тоже как нельзя более кстати обнаружился во всей своей внушительной красе на банкете…