Повести о чекистах - Василий Степанович Стенькин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К событиям революционным, что прокатились по Прихоперью продразверсткой, организацией коммун, террором против «совдеповцев», у Серафима было особое отношение. После смерти сынов, через год жены, а затем еще через год отца Ивана Панкратовича последний из лесников Туркиных ударился в богоискательство, одну заповедь Христову исповедуя — «Не убий!». И ружье свое в мешок запрятал и в подпол сунул. «Природа, она человека добру учит, — говорил он внуку, с которым полюбил гулять и разговаривать. — Вон, смотри, воробей — бойкая, вороватая птаха. А ты примечай: кинул я ему семечек, а он упорхнул. Думаешь, испугался? Нет, это он за другими воробушками полетел. Сейчас явятся. Артельное племя».
Что красных, что зеленых, что белых — всех привечал на своем хуторе Серафим. С каждым, кто ни забредет, хлебом-солью делился. О политике слушать не любил:
— Ты мне не толкуй, винтовку, шашку носишь, значит, не правое твое дело. Ты, как Христос, иди к людям без оружия, словом убеждай.
— Да ты, отец, никак толстовец, непротивление злу насилием проповедуешь? — сказал ему однажды комиссар, что попросился переночевать с продотрядовцами.
— Льва Николаевича шибко почитаю, даром что его от церкви отлучили, — с достоинством ответил Серафим.
Но проповедь проповедью, а жизнь есть жизнь. Однажды толстовец Серафим круто отступил от своей миротворской политики.
Та зима была лютая. Будто по расписанию отстучала никольскими, рождественскими и крещенскими морозами, снегу навалила горы. И вот, в начале марта это было, постучался к нему как-то ночью человек. Передал записку от князя Разумовского, от самого Николая Павловича: «Милый сердцу моему Серафим! Посылаю к тебе людей. Приюти, спрячь где-либо от глаз чужих. Заеду сам-к тебе вскорости. А услуги твоей не забуду». И хорошо знакомая подпись: «Разумовский».
От присутствия посторонних тесно стало в пятистенной рубленной из вековых деревьев избе лесника. Прислал к нему князь семерых, вооруженных, хорошо хоть пеших, а то где сена напасти, своя бы скотина средь зимы без корма осталась. По разговору, когда вечеряли (самогонку гости пили свою, а хлеб и сало хозяйские), понял Серафим, что народец этот лихой, как будто из отряда самого Попова, а князь вроде бы и сам по себе, и с их атаманом связан каким-то общим там интересом. Толком ему про князя никто рассказать и не смог. А хотелось Серафиму послушать про старого хозяина, которого он вспоминал до сих пор тепло, как покровителя всей их лесной династии. Немощен, поди, стал, а может, и убог — по лесам ведь прячется, куску хлеба рад. Жаль, что не приехал вместе с этими. Чего у него с ними только общего-то? Встретил бы его сегодня Туркин не хуже, чем раньше, когда зависим еще от князя был. Эти, сразу видно, разбойное племя, а князь — да разве ж им чета, всем наукам обучен. Последний раз виделись, как войне начаться, осенью в четырнадцатом. В военной форме штабс-капитан Разумовский держался молодцом, несмотря на годы. В одном из номеров журнала «Нива» среди портретов героев, награжденных Георгиевским оружием, видел его Серафим уже подполковником. «Далеко пойдет наш-то, — подумалось, — до генерала, не меньше». А тут и революция…
— Сколь жить у меня думаете? — спросил Серафим пришельцев.
— До зеленой тропки, — ответили.
— Поведу вас завтра на сельник, — решил лесник. — Место глухое. Живите, не балуйте.
Сельником Туркины называли свою заимку на острове средь лесного болота, где стоял охотничий домик и большой сарай для заготовленного за лето сена. Когда устанавливался санный путь, сено подвозилось к хутору. По уже забитому недавними снегопадами зимнику пробирались на место часа три. Шли след в след. Продукты — мясо, картошку, крупу — тащили на себе в заплечных мешках.
— Ты к нам, батя, зря не ходи. Сами придем, когда надо. На, бери деньги. Самогонки добудь, хоть сдохни. Без нее, родимой, здесь волком завоешь.
За самогонкой по уговору пришли через неделю двое. А у Серафима, как быть тому, новые гости. Двое советских работников от Усть-Лиманского исполкома. Дело-то у них серьезное — заготовка дров для школы и больницы. Морозы в зиму стояли такие, что не рассчитали в городе с топкой, попалили все запасы. Приехали к леснику договариваться, где и что рубить можно. Днем Серафим поводил их по лесу, показывая разработанные им еще осенью делянки осинника, дубняка. Возвратились, когда уже стемнело.
Один уже в годах, другой помоложе — исполкомовцы хотели возвращаться в город без ужина, да не тот Серафим Туркин хозяин, чтобы отпустить гостей голодными. Когда вытянул из печи горшок гречневой каши да кинул в его горячее нутро кусок топленого масла, такой-то сытный дух по горнице занялся, что катанулся по худенькой шее у молодого вверх-вниз комок. «А тоже мне, еще ерепенился! — усмехнулся про себя лесник. — Даром что начальнички, а, поди, на голодном пайке. Мать моя родительница, — вздохнул, жалея, Серафим, — картошки, поди, и той не вволю». От сытной пищи гости будто захмелели. Прикуривая козьи ножки от керосиновой лампы, разморенные теплом, уже не спешили покинуть гостеприимный дом. Как оказалось, были они, который постарше — доктором, другой — учителем. Так много поведали Серафиму в благодарность за его кашу с маслом и о международном положении республики и о внутреннем, что леснику-отшельнику до зимы конца хватило бы пищи для раздумий, другой заботушки не накатило бы! Именно за такие вот беседы тянулся Серафим к людям знающим, особенно ежели умственного труда. А более из двоих расположил к себе лесника молодой учитель, когда выяснилось в разговоре, что внучек Серафима Санечка учится в его же классе. И еще привычку внучонка, сердцу деда милую, подметил и пересказал учитель — это, когда смеется внук, глаза ладошкой закрывать. Если бы не на работу им с утра, ни за что не отпустил гостей на ночь глядючи хозяин.
Сторожкий стук в оконце раздался, когда доктор и учитель собирались уже в неблизкий путь.
— Погодите-ка в избе, — попросил гостей Серафим. Он сразу же смекнул,
