Колизей - Елена Крюкова

Иной раз танец тут становится инструментом провидения, предсказания, предчувствия: он перестает быть «танцевальной метафорой» и превращается в историческое пространство, которое бесконечно кружится, летит, колышется и движется, в сам земной воздух, окутывающий многострадальную, покинутую страну:

Везде!.. – в дыму, на поле бояВ изгнании, вопя и воя,На всей земле, по всей земле —Лишь вечный танец – топни пяткой —Коленцем, журавлем, вприсядку,Среди стаканов, под трехрядку,Под звон посуды на столе —Вскочи на стол!.. – и, среди кружекСреди фарфоровых подружекИ вилок с лезвием зубов —Танцуй, народ, каблук о скатертьСпаситель сам и Богоматерь,Сама себе – одна любовь.И рухнет стол под сапогами!Топчи и бей! Круши ногами!…Потом ты срубишь все сполна —Столешницу и клеть древняну,И ту часовню Иоанна,Что пляшет в небесах,одна.

И, наконец, «Страсти по Магдалине». Евангельский колорит названия уже не способен обмануть читателя. Мы знаем, что встретимся здесь не со спокойной мудростью, а с напряженным действием, и внешним, и душевным, – и не ошибемся.

Крюкова здесь работает уже не как режиссер, не как музыкант, не как фресковик-монументалист – она пишет картины «Страстей по Магдалине» как простой художник. Эта станковая живопись, с виду непритязательная, все равно часто вырывается за камерные рамки и опять претендует на масштабность.

Но, конечно, эта вещь гораздо более лирическая, чем две предыдущие. На арене Колизея – Магдалина, только не первая христианка, а последняя: ее зовут Мария, она наша современница, живет в Столице (опять очень узнаваема Москва), занимается странными делами – что тебе блаженная: встречает незнакомцев, приводит к себе домой, кормит и поит, а то и укладывает с собой спать. Такая вот и страшная, и смешная идиллия.

Вроде бы смешная. И – по-настоящему страшная. А внутри этого реального страха кроется таинственный свет – он-то и спасает всю стихотворную ткань этой композиции, где отдельные стихи – и события (мизансцены), и песни (весь «звукоряд» идет от лица Марии-Магдалины), и чистая лирика, когда автор свободно превращается в свою натуру, меняется с ней местами.

Фабула тут тоже вроде бы несложная – вот портрет стареющей судомойки, вот она вспоминает свою жизнь и прежних любимых, вот она кипятит чайник для новых гостей, вот она идет по Москве и поет частушки – и вот он, наш родной русский Колизей, вот арена огромного города, и жестокого и праздничного, где отдельно взятая жизнь не стоит ничего, зато все жизни, что она притягивает к себе, как магнитом, стоят целого мира, и каждая есть Бог:

Голь ты перекатная, лебедь сизокрылая!Ты, Москва стовратная – мордами да рылами…Ты – мехами бурыми. Ты – шерстями вьючнымиТы – бровями хмурыми, скулами разлучными…Ох, толпа ненастная! Шапкины залысины…Где – лицо прекрасное: в мордах волчьих, лисьих ли?!Неостановимая кипень многоглазая…Где – лицо, любимое душнотой да связою?!Я к тебе приращена снежной пуповиною —Время наше страшное, неостановимое!

Мария живет в Подвале; к ней заявляется подруга Марго и поет свою песню (и это откровенная песня «ночной бабочки», шалавы); наглая и веселая Марго не понимает Марию и ее умалишенного христианства – без церкви и молитвы, а только с ежедневной помощью несчастным ближним; и старая Мария, в одном из стихов, вдруг становится не морщинистой судомойкой («Руки в трещинах соды. / Шея – в бусах потерь…"), а торжествующей вечной женщиной, в славе и силе – почти царицей, почти Орантой:

Ну что ж! Я вся распахнута тебеСудьбина, где вокзальный запах чуден,Где синий лютый холод, а в тепле —Соль анекдотов, кумачовых буден…Где все спешим – о, только бы дожать,До финишной прямой – о, дотянуть бы!.. —И где детишек недосуг рожатьДевчонкам, чьи – поруганные судьбы…И я вот так поругана была.На топчане распята. В морду бита.А все ж – размах орлиного крылаМеж рук, воздетых прямо от корыта.Мне – думу думать?! Думайте, мужи,Как мир спасти! Ведь дума – ваше дело!А ты – в тисках мне сердце не держи.А ты – пусти на волю пламя тела.И, лавой золотою над столомЛиясь – очьми, плечами, волосами,Иду своей тоскою – напролом,Горя зубами, брызгая слезами!

Что ждет такого необычного человека внутри нынешнего каменного муравейника-мегаполиса, на арене современного Колизея? Крюкова впрямую не говорит, что – гибель или забвение. Наоборот: финал «Страстей по Магдалине» радостно и торжественно открыт, каждый волен сам додумать, что произойдет с бедной полоумной судомойкой, когда-то – хорошенькой девчонкой нарасхват, нынче – седой сивиллой, знающей все или почти все об общей людской судьбе:

Славься, девчонка, по веки веков!В бане – косичку свою заплети…Время – тяжеле кандальных оков.Не устоишь у Него на пути.Запросто – дунет да плюнет – сметет,Вытрясет из закромов, как зерно…Так, как пощады не знает народ,Так же – пощады не знает Оно.Славься же, баба, пока не стара!Щеки пока зацелованы всласть!..Счастием лика и воплем нутра —Вот она, вечная женская страсть.Но и к пустым подойдя зеркалам,Видя морщины – подобием стрел,Вспомнишь: нагою входила во храм,Чтобы Господь Свою дочку узрел…

Итак, мы покидаем Колизей.

На его арене пили и гуляли. Плакали и обнимались. Стреляли и танцевали.

Сгорали на крестах. Погибали, растерзанные хищной железной войной.

Оживали и тянули руки и публике – к живым людям: спасите!

Но представление закончилось. Гасят свечи и факелы. Гасят лампы и лампионы.

Ворошат дрова в печи. Выключают плиту с кипящим на огне чайником.

Настало время отдыха. Завтра будет новое ристалище. Новый бой.

А пока – спите, герои.

Москва кабацкая

Дворницкие, застольные, любовные, свадебные, военные, крестильные, похоронные песни Столичной Бедноты, а также фрески и иные росписи дешевых столичных кабаков, кафэ и пельменных; а также веселые лубочные картинки, где хорошая пьянка смело изображается; а также Симфония в четырех частях о лысом Пророке Исаии и Восемь Арий Марфы Посадницы из ненаписанной оперы «Царство Зимы»

Подвал

Ярко-желтый стол под фонарем,Как желток цыплячий.Желтая в нас кровь. И мы умремСмертию курячьей.

Пусть железный позвонок хрустит.Время перебито.Люстра над столом, гремя, висит.Кажет стол копыто.

На пустынном, выжженном столе —Помидор да зелье.Поживу еще я на земле.Поищу веселья.

Опрокину в пасть еще однуСтопку… или брашно…А снаружи, на морозе, в вышинуНе гляжу: мне страшно.

Роды в кабаке

Таскала я брюхо в тоске. Глодала небесную синь.Рожаю дитя в кабаке – лоскутная рвется сарынь.

Подперло. Стакан из руки упал, как знаменье, звеня —И – вдребезги… Стынут зрачки. Боль прет в белый свет из меня!

Кто в мир сей дерется, блажит?!.. Меня раздирает копьем?!..Одну прожигала я жизнь. Теперь будем гибнуть вдвоем.

И эх!.. – я его прижила от черного зимнего дня,Когда звезды Марса игла морозом входила в меня.

На панцирной сетке… – в дыму сожженного чайника медь!.. —Всем чревом напомню – суму. Всей жизнью наполню я – смерть.

И там, на матраце, где свил гнездо царь мышиный иль крот,Всей дрожью веревочных жил скрутясь! – зачинала народ.

Той лысой макушки, как лук прорезывающей волосок… —Глядите, пьянчуги, в мрак мук, таращьтесь, пичуги, в ночь ног!

Бутылей разбитых гранат. Картошка изжарена в хруст.Я гнусь и вперед и назад. Живот мой – пылающий куст.

Живот мой – кадушка, где плеск грядущих, пьянящих кровей.Белков моих яростный блеск. И сдавленный крик журавлей.

И так, меж упавших скамей, ворочаясь льдиной, хрипя,В поту, как в короне царей, я страшно рожаю Тебя —

Последний, сверкающий Бог, весь голый, кровавый червяк, —И вот Ты сияешь меж ног, и вот разжимаешь кулак!

И вот нож кухонный несут, чтоб срезать родильный канат.И вот на живот мне кладут алмаз в сто багряных карат.

И здесь, где кабацкая голь гитару, как шкуру, порвет, —Я нянчу Тебя, моя боль, целую Тебя, мой народ!

Целую Тебя и люблю, – и, чуя могильную тьму,Тебя бедной грудью кормлю! И выкормлю! И подниму!

И, средь звона стопок, средиТряпья испоганенных шлюх,Прижму я Тебя ко груди,Мой голый, сияющий Дух.

Последняя пляска