Обнаженные души - Мария Тумова

– Зря вы обнаружили себя сегодня, кинувшись с обвинениями. В командовании пришли к выводу о связи Евы Бежар с рядами Сопротивления. И вы зачем-то раскрыли себя. Еву уже не спасти, а вы можете последовать вслед за испанцем.

– А что случилось с Моралесом?

– Ничего… – он пожал плечами. – То, что случается со всеми участниками Сопротивления. Пытки, допросы…

– А затем смерть?

Он помолчал немного.

– Он жив.

– Что?! Что вы сейчас сказали? – она схватила его за руку.

– Успокойтесь. Это едва ли что-то меняет.

– Это все меняет! – с жаром ответила она. – Неужели вы не понимаете?

– Нет. Боюсь, вы не понимаете. Сесар Моралес жив… Пока. Но никто не в силах его спасти. Власть есть у фюрера. Больше ни у кого, поверьте. Лучше бегите. Я должен был отдать это Еве, но… пусть хоть кто-то останется в живых, – он засунул руку в карман, достал пропуск и, передав ей, развернулся и побрел прочь.

Беерхгоф остался один мерить шагами улицы. Он был невозмутимо спокоен – ни злости, ни отчаяния. Сегодня с утра он получил очередной белый конверт, только теперь от кузена. Два прискорбных известия. Сын так и не оправился от ранений и умер в госпитале. Жена была задержана гестапо за антифашистские настроения. Кузен писал, что это, разумееется, недоразумение, что она в отчаянии сама не ведала, что творила… Но Беерхгоф не поверил ни единому слову этого жалкого объяснения. Жена задержана, сын мертв, его самого ожидают проверки на благонадежность. Он ощущал себя так, словно прошлое было стерто, остался только чистый белый конверт, как тот, в котором приходили письма. Прошлое умерло. И Ева умерла.

Он шел молча и бесцельно, больше некуда было спешить. Ни в одном его шаге не было смысла.

Он не заметил, как улочка перестала быть пустынной. Какой-то офицер в форме шел навстречу и приветсвенно вскинул руку.

– Да здравствует Гитлер!

Эрвин поднял на него бессмысленный взгляд. Секунд тридцать он просто молчал, глядя на офицера, а затем потянулся за револьвером.

– Да пропади он пропадом.

И коснулся холодным дулом собственного виска. Прозвучал одиночный выстрел.

Мадам Бернадет только разок стукнула о полотно деревянной двери и вошла, не дожидаясь ответа. Венсан вопросительно посмотрел на нее. Она была встревожена. Бледное, нахмуренное лицо, а в глазах какая-то нерешительность.

– Луи сказал, что видел немецких солдат, направляющихся сюда.

Венсан сидел молча. Внешне невозмутим, а внутренне потрясен услышанным. Наконец встал медленно, но решительно.

– Мсье Венсан, так вы… – так и не дождавшись ответа на незаданный вопрос, она решилась заговорить сама. – Вы один из… призраков? – совсем тихо она выговорила это последнее страшное слово.

Глаза его блеснули в ответ.

– О…

– Я должен уходить. Спасибо вам. Вы были очень добры ко мне.

– Что вы, что вы, если бы я только знала… – она едва могла подобрать слова. – Берегите себя, мсье Венсан.

Он бегло кивнул и кинулся к теплому пиджаку, висящему на спинке стула. Но затем остановился, вернулся, взял в ладони руку мадам Бернадет и поднес к губам. Флоранс прослезилась.

– Получается, вы герой, мсье Венсан.

– О нет, – ответил он с легкой улыбкой. – Мне пора. Прощайте.

Схватив пиджак, он быстро вышел за дверь, выскочил на улицу и почти молниеносно понял, что деваться было некуда. Они шли прямо на него. Порядка десяти человек. Пути к спасению не было.

– Венсан Кара?

Он не ответил.

– Вам придется пройти с нами.

Соланж спешила к Венсану, спешила рассказать про Сесара, про пропуск, про эту странную встречу. Она выходила из-за угла дома, когда перед ней открылась ужасная картина. К Венсану подошли немцы. Она замерла, чувствуя, как сердце внутри сникло, сжалось и заныло тупой испепеляющей болью. Отчаяние застучало в висках. Только не он. Только не сейчас… Слезы хлынули из глаз, в горле застыл ком. Это было невозможно.

Его подвели к автомобилю.

– Нет… – тихим шепотом слетело с ее губ.

Автомобиль тронулся, становясь все меньше и меньше, и наконец скрылся за поворотом. Маленький темный силуэт машины, лишившей ее чего-то родного и бесконечно важного в жизни.

Соланж заплакала. Она не могла больше сдерживаться. Только что она потеряла еще одного человека, которого любила. Последнего…

VIII

– Говори. Если расскажешь все, не будешь долго мучиться.

– А что же не сам Беерхгоф меня допрашивает? – обратился Венсан к тюремщику, стараясь изобразить ненавязчивую насмешку.

– Он… застрелился, – с досадой рявкнул Отто Тарельман.

Венсан похолодел.

– Ну, так что? Говорить будешь?

Венсан откинулся на спинку жесткого неудобного стула и гордо встряхнул головой.

– Мы все о тебе знаем. Ты знаешь, что тебя ждет, так ведь?

Венсан промолчал.

– Смерть… Но не сразу…

Венсан смотрел на него, не отрываясь. С презрением, но без вызова. Его пугали пытки. Он знал, что перед ним в их лапы попал Сесар Моралес. Но Сесар был физически сильнее. Рабочий, затем солдат, переживший серьезное ранение… Венсан, при атлетическом телосложении, оставался изнеженным аристократом.

– Молчите, мсье Кара? Ну что ж, мы заставим вас говорить.

На Орийак налетел щемящий ветер, не холодный, но завывающий, резкий, пронизывающий. Он будто рвал рамы с петель, свистел и свистел, срывая листву, проникая в щели стареющего дома. Было серо и пусто. И в доме, и в сердце.

В этот вечер она, казалось, выплакала все свои слезы. Душа была истерзана. Сесар был еще жив. Венсан жив. Еще…

И это было лишь мгновение. Короткое и бесценное. Она даже не знала, когда оно оборвется…

Он сидел на стуле, с руками, связанными за спиной. Он ослаб от двух часов пыток и почти потерял сознание. Подошел эсэсовец и выплеснул прямо в лицо полведра ледяной воды. Хриплый, сдавленный стон слетел с его уст.

– Говори, мразь!

Венсан снова пришел в себя и поднял глаза. Он молчал. Он должен был молчать. Столько, сколько сможет продержаться.

– Хорошо. Молчи. Все равно ты заговоришь рано или поздно.

Офицер отошел к столику, взял длинный тупой нож и обернулся. У Венсана перехватило дыхание. Он даже ненависть перестал чувствовать. Только страх.

Офицер засунул нож в открытый очаг, лезвие накалилось до красноты. Венсан вжался в спику стула.

– Ты можешь остановить это в любой момент.

Но Венсан молчал.

– Что ж…

Каленое железо коснулось груди. Венсан стиснул зубы, но хриплый душераздирающий стон вырвался изнутри.

– Хочешь молчать – молчи.

– Подождите… – вместо голоса был лишь тихий шепот.

Ему показалось, что это предел. Офицер вновь занес нож.

– Ну?

Венсан снова стиснул зубы. Еще можно было терпеть. Лезвие с шипением разъедало плоть. Мускулы Венсана натянулись, словно струны.

– Я расскажу, – произнес он еле слышно.

– Что?

– Я расскажу, – громче выдавил он, – все.

Терельман отложил нож и выжидающе уставился на измученного Венсана.

Кара перевел дух, грудь жутко жгло, волосы мокрыми прядями спадали на лоб, затекшие руки были беспомощно стянуты за спиной тугими веревками. Он был бессилен.

– Мы знаем, что ты обладаешь сведениями о планах союзников, о высадке десанта во Франции, – подтолкнул его офицер. – Остается назвать дату и место. Где и когда?

Венсан дышал прерывисто. Тело сводило от невыносимой боли. Хотелось покончить с этим как можно скорее.

– Когда? – рука офицера снова потянулась в сторону раскаленного ножа.

– 6 июня, – выдохнул Венсан.

Офицер кивнул удовлетворенно.

– Где?

Венсан слегка прищурился. Голос звучал еле слышно.

– Па де Кале.

Тихий одинокий звук крупных капель, срывающихся из щели в потолке и падающих на пол где-то в углу, – вот и все звуки, наполнявшие тишину этого сырого неприветливого места. Было прохладно, а затхлый сырой воздух мешал дышать. Совсем крошечное окошечко высоко-высоко под потолком, словно под пару кирпичиков, и то стянутое суровыми прутьями решеток.

Венсан сидел у стены прямо на полу. Звуки падающих капель заменяли удары часов, словно совпадая с бегом секундной стрелки.

Теперь он точно знал, в чьей жизни был включен финальный отсчет.

Его больше не пытали. Он больше был не нужен. Оставались считанные секунды, часы, дни. На дворе середина мая. Скоро закончится война. И жизнь тоже… закончится.

Пыль ложилась густеющим слоем. На полы, шкафчики, столы, стулья… Серый, пасмурный, холодный дом стал приютом для одиночества.

Соланж сидела в гостиной в старом деревянном кресле-качалке, в котором любил в свое время сидеть отец. Глухо стучали часы. Как когда-то давно, когда она не пошла на решающую встречу с Айзеком. Почему-то именно сейчас отчетливо вспомнился тот момент. Тот день, когда она предала человека, любившего ее. А ведь тогда она боялась только лишений, голода и нищеты. Тогда она не знала, что такое страх – страх потерь, страх разрушений, страх одиночества.