Перстень Рыболова - Анна Сеничева

– Расин, – негромко позвал Фиу Лэм. – Вы здесь?

По окну струилась вода, глухо шумело в водосточных трубах, капли ударяли в подоконник. Темно. Лэм прошел в комнату и замер у двери, стараясь расслышать дыхание Расина.

– Ваша светлость…

На полу лежало что-то, будто тюк с тканью. Фиу присел, протянул руку, его пальцы почувствовали колючие нити серебряного шитья, пуговки – ряд граненых шариков, измазанных чем-то теплым и липким… Расин!

Лэм перевернул князя на спину и втащил на кровать. В сумраке белели свечи. Фиу обошел столик, короткими щелчками зажигая их, и через несколько мгновений комната осветилась дрожащими огоньками. Светлое пятно озарило постель со смятым покрывалом, а на нем лежали мощи, обтянутые желто-восковой кожей. От тела тонко, еле ощутимо, сочилась теплая струйка жизни, похожая на вялый ручеек, вот-вот готовый иссякнуть. Чародей рванул тонкий батист рубашки, коснулся впалой груди. Нет, ничего. Провел ниже, до живота. И здесь пусто. Загадочная хворь засела в другом месте. Вот только где?

Шею Расина опутала плетеная золотая цепь, перекрученная и завязанная узлом – князь в судорогах комкал ее. В звеньях застряли светлые волосы. Лэм потянул за цепь и вытащил золотой медальон, мокрый от пота. Червонный овал, будто сам по себе, скользнул из его пальцев, с гулким стуком упав Расину на грудь. Князь дернулся, захрипев – в уголке рта показалась струйка крови. Лэм приподнял его голову и стащил украшение, чтобы не путалось под руками.

В тот же миг, только медальон, звякнув, упал на пол, Расина подбросило. По высохшему телу прошла, крутя, резкая судорога. Князь закашлялся, отхаркивая кровь, и Фиу, схватив его за плечи, наклонил над полом, чтобы тот не захлебнулся.

Кровавый поток иссяк, и Расин уронил голову на подушку, хватая ртом воздух. Князь приходил в себя. Он с усилием поднял прозрачные веки. Глаза в темных впадинах наливались знакомой синевой. Расин шевельнул бескровными губами. Лэм склонился к нему.

– Что?

– Я видел… Я его видел, Фиу… – и потерял сознание.

Лэм присел на край, поправляя сбитое покрывало.

– Выходит, не дурак ваш дядя, – произнес он. – И не чудится ему, – Лэм тронул остывающий от лихорадочного жара лоб Расина. – Кажется, и впрямь отпустило. Только с чего бы?

Фиу встал и прошелся по комнате. Странно, никаких сущностей здесь он не чувствовал. Но кого тогда видел Расин? Или бредил?

Свечи оплывали, роняя на стол белые капли. Их огоньки дрожали в темной луже на полу. Там же лежал брошенный медальон. Створка, изукрашенная чудным рисунком, приковала взгляд Лэма и все не отпускала. Чародей склонился над полом, рассматривая медальон. За окном сверкнула зарница, выхватив из мрака уголок старого сада, глухо зарокотало вдалеке. И такая же зарница полыхнула в голове Лэма, на миг ослепив.

Он схватил медальон за обрывок цепи и попытался открыть, но золотые створки будто срослись намертво. Лэм выдвинул ящик стола. На глаза попался нож для резки конвертов. Фиу сунул лезвие между створок и с силой повернул. Медальон раскрылся, словно раковина, и чародей, оцепенев, замер над ним.

В медальоне лежал тусклый серебристый кулон размером с мелкую монету. А в самой середине его… Лэм сначала принял это за живое – так искусно сделана была змейка и так жарко она горела, полыхая всеми оттенками зеленого огня. Внутри нее билось невидимое сердце, с каждым ударом выталкивая изумрудный сполох чудовищной силы – от него змея озарялась, раскалялась добела и снова гасла. Лэм не помнил, сколько времени смотрел на нее, и тут увидел, как удары замедляются, становятся глуше, будто змеиное сердце слабело. Фиу перевел взгляд на князя, спавшего усталым, измученным сном. Изумрудное нутро вцепилось в сердце Расина, оно и билось в каменной змее. В тот миг, когда разлетелись звенья цепи медальона, змея лишилась своей жертвы. Замирало биение странного существа, сидевшего в глубине серебристой монетки.

Чародей, поддев ножом тонкую нить, поднял кулон над пламенем свечи. Лазурная капля дрогнула. А змейка вспыхнула и начала тускнеть, с каждым мигом все быстрее. Зеленые молнии пробегали по ней криво, ломано, точно тварь содрогалась в предсмертных корчах. Кулон бледнел все больше, а в золотистом облаке над свечой вставала тень змеи такого же рисунка. Видение дергалось, извивалось, пытаясь вырваться из светлого круга, чувствуя, как из него по капле выдавливают жизнь.

Когда змейка в кулоне замерла, утратив всякий цвет, тень в воздухе подернулась дымкой, вздрогнула в последний раз. Исчезла. Зеленоватый отсвет мгновение держался над свечой, но вот истаял и он.

Лэм бросил на стол серый кругляшок, добрел до окна и растворил настежь.

В душные покои ворвалась лунная ночная свежесть. Пахнуло соленым запахом моря, терпко-смолистым – кедровой хвои, и еще чем-то неуловимым. Будто кисловатым. Лимонная цедра… В мокром парке визгливо закричал павлин.

Дождь кончился, только где-то в предместьях еще рокотало – глухо, еле слышно. Гроза уходила на север, за Лафийский хребет. На темном небе, среди облачков, легких, как пух, сиял юный месяц. Из окна виднелся край гавани, мерцавшей огнями. Лэм прислушался и различил где-то робкий звук флейты, которому отвечали переборы струн. Под старинную мелодию вздыхал старый парк. Кедры шелестели, бормоча, что давно уж не видали такого бесчинства, которое разразилось нынче над их головами. «Разве бывало подобное в прежние добрые времена?» – шептали они, как все старики.

– Да уж, времена настали, – тихо сказал чародей. – Одна буря кончилась – другая начинается… – Фиу Лэм прислонился к раме окна и задремал.

XIV

Лафия отходила от грозы. Как в лесу после бури выползает на свет божий мелкий лесной народ, радуясь свежести и затишью – улитки, жуки, комары, так и на приморские улочки выбрался разношерстный люд, по преимуществу тоже мелкий. За углом горланил песню очнувшийся пьяница, шатались подгулявшие моряки, воровато сновали в коленчатых переулках темные тени, под замшелыми мостами горели костры – бедняки вроде Мирчи затевали поздний ужин.

Между Старыми верфями и рынком залегало одно из древнейших мест Лафии, прозванное «пьяной вершей» – густо переплетенный лабиринт кабаков, харчевен и съестных лавок самого низкого пошиба, в который честному народу даже при свете дня соваться не стоило. «Вершей» назвали местечко оттого, что забрести туда было куда как легко, а вот выбраться – поди-ка ты! Из милосердия улочки «верши» были устроены так, чтобы любой пьянчужка по пути из кабака домой мог держаться руками за обе стены. Кабацким завсегдатаям улицы были по нраву, зато трезвому-то каково по таким ходить… На то у содержателей харчевен и кабаков ответ всегда готов: свой пройдет, а чужому незачем. Вот и весь сказ.

Рельт поскользнулся, чуть не упав, но Леронт ухватил его за локоть.

– Осторожнее, руку вывернете, – зашипел Остролист. – Впрочем, спасибо. Так что, Наутек, дорогу-то помнишь?

Они кружили по каменным коридорам в ночной темноте уже битый час, сворачивая, как казалось, наугад, то в одно темное колено, то в другое. Пару раз Наутек тыкался в тупики, бормотал извинения и шел назад, кивая на просьбы Рельта собраться с мыслями.

– Да какая уж тут дорога, – ответил Мирча. – Сам будто не видишь? Погодите, осмотрюсь, – Наутек приостановился, водя глазами по сторонам. Что уж он там выглядывал, Леронту было решительно непонятно – узкая до невозможности улочка вела прямо, кое-где зияя темными дырами поворотов в другие проулки, которые все до единого казались одинаковыми. – А, понял. Вон фонарь торчит, от него через пару шагов свернуть налево. Да!

Однако через пару шагов свернуть налево не удалось: там тянулась все та же глухая стена. Зато виднелся поворот направо.

– Не перепутали? – спросил граф.

– Кажись, нет. – Наутек поскреб затылок, точно подгоняя мысли.

– Вернемся-ка назад, – велел Рельт. – Осмотришься получше.

Когда троица вернулась на прежнее место, оказалось, что за фонарь Мирча принял столб водосточной трубы, оторванный от дома и прислоненный к стене.

– Гляди-ка ты, – удивился Наутек. – Этой штуковины я точно не помню.

– Ясно, – буркнул Остролист. – Давай-ка, следопыт, веди нас к началу, оттуда пойдем заново. Да внимательней по сторонам гляди. – Он, не дожидаясь ответа, двинулся вперед, но, не слыша за собой шагов, оглянулся. Мирча стоял посреди улочки, точнее, заняв собой все ее пространство. На лице его была написана глубокая мысль. – Что? – спросил Рельт, почуяв недоброе.

Леронт, догадавшись, прыснул в кулак.

– Да я и рад бы к самому, так сказать, истоку… – смущенно вымолвил Наутек. – Только… Мне бы самому кто показал…

– Ах, ты… – начал Рельт и, не выдержав, расхохотался в голос. – Гляньте-ка на него! И впрямь лоцман! – он согнулся втрое. – Завел нас прямиком нечистому в кишки! Славная прогулка вышла, а, господин люмиец!