Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки - Наталья Федоровна Рубанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Н. Р.: Зощенко писал, что «самое главное в жизни – слова: ради них люди шли на костры». Бродский называл поэзию видовой целью человечества. Что для вас это занятие, эта игра в буквы?
А. В.: Я не соглашусь с Зощенко и не соглашусь с Бродским. В детстве, в 5, 6, 10, возможно, я бы с ними и согласилась. Тогда я переоценила значимость слова, я считала его сакральным. Я очень хорошо чувствовала слово и полагала, что определенные смыслы можно донести только посредством него. Но с тех пор менялась я, менялась реальность вокруг. Я поняла, что Россия – страна победившей логократии, где верят в слово, за которым теряется всё – за словом теряется действие, за словом теряется сама жизнь в некотором роде, теряется смысл этого слова. Можно сказать, что «страна победившей духовности», которой являлась Россия в советские времена и которой она стремится стать в текущей политико-экономической ситуации, – это ситуация запрета на жизнь в современном мире, где цивилизация постепенно, мягко вытесняет культуру. Когда избыток культуры вдруг – парадоксально, – напротив, начинает ассоциироваться с тоталитаризмом. Особенно опасно, когда это происходит в закрытых пространствах, как то – в современной России, которая, к сожалению, становится ментальным гетто на карте мира.
Н. Р.: Ваши новые книги: что самое важное в них?
А. В.: О «Русской политике» я уже сказала, а «Записки материалиста» – это набор эссе, который стилистически, наверное, соответствует моей книге, ранее изданной Романом Сенчиным, – «Человек с синдромом дна». Но она имеет более четкую концепцию, которую я могу назвать апологетикой материализма. Для красоты, конечно, это можно назвать и метафизическим материализмом, но в принципе, в перспективе от термина «метафизика», наверное, я намерена отходить к каким-то более соответствующим мне терминам. Все же термин «метафизика» размывает многие другие понятия, которые должны быть четкими. В последнее время я все более стремлюсь к четкости понятий. Раньше, возможно, к красоте языка, а сейчас все-таки к четкости.
Н. Р.: Книга «Человек с синдромом дна» вошла в список «5 лучших книг в жанре концепции», а также заняла одно из премиум-мест в номинации «50 лучших книг года» по версии «НГ-Экслибрис» – много ли у нее читателей? И кто они – ваши читатели?
А. В.: Я не проводила такого мониторинга. Я могу только ориентироваться на свое собственное представление о моем читателе. Наверное, это люди, мировоззренчески близкие мне, немного пессимистично настроенные. Наверное, это любители Ницше, Шопенгауэра, Сорокина и Джордана Питерсона – вот такой эклектичный набор – с одной стороны. С другой стороны, это люди депрессивные мировоззренчески, но это политические оптимисты, потому что у меня все же оптимистичная политическая позиция и она вряд ли изменится. Она оптимистична в сравнении с позицией большинства граждан России. Ибо я все-таки верю в либеральный реванш, во многие вещи, в которые большинство уже давно не верит. Поэтому я надеюсь, что среди моих читателей есть люди, которые наполнены зарядом энергии, и которые изменят будущее России в лучшую сторону.
25.09.2018
Либертарианка за левым плечом,или «Человек с синдромом дна»[52][Этюд-жест в форме Ничто: «4'33''» от Алины Витухновской]Вместо «лида» (прилавок экзистенциального бутика). Тексты Витухновской – финальный кластер экзистенциальных гвоздей, вбитых в трехмерный гробок т. н. простого русчела со всеми его меркантильными и ничтожными «житейскими попечениями», о коих молит он седовласого старца исключительно из страха. Стальные. Живые. Упругие. Беспощадные ко всему обывательско-репродуктивному, смирненькому, серому. Иногда парадоксальные. Иногда и вовсе странные… афоризмы Витухновской – этого, не сказать бы опрометчиво, Чорана в юбке-брюках, – вызовут закономерное раздражение массовки и столь же очевидный, соприродный интерес тех, для кого рабфаковская психология принятия любого насилия – ни демиургического, ни человеческого – неприемлема ни эстетически, ни физически.
А дальше так (витрина): «Улитка-улитка, вези нас на пытку!» – авторский тэг «русское садо-мазо» из цикла «Детское». Общелит-прости-БГ-принятые клише распадаются. Буковки кривляются, строят друг другу рожи, норовят укусить, ранить – хоть через страницу, хоть через экран… Не добрые буковки – но и не злые: сами от себя защищающиеся. Не смирившиеся ни со снулым строем, ни со зловонной его песнюшкой. Нападающие – из полифоничной собственной многомерности – на обсценное под'азбучное пространство постылой, не знающей гигиенического (даже) парфюма, трёхмерки, она же социум. Социум, в который приходится «выходить» заранее – «выходить» до того, как все они «выйдут»: заблаговременно – чтобы ему, мирку подло-подлунному, не повадно безнаказанно бить дальше было.
«Из того, что всем кажется, что это так, не следует, что это так и есть»[53]. «Буквы подставляют подножку еще до того, как к ним приблизится не только чужой, но и свой (своих, впрочем, нет: отчужденность возведена в эталон) – обжегшись „дьяволом“, на тень „абсолюта“ дуют: инстинкт самосохранения работает, и вот уж industrial-metal чикагской Ministry растворяется в первом Кончерто-гроссо Шнитке, а там – две скрипки, клавесин, ф-но да струнный оркестр: увы и ах, Умри, лиса, умри!..[54] Но если ты умрешь, рыжая, вопрошает за скобками Некто, где же поселится Нечто/Ничто, которое ты проповедуешь? Нужно ли ему где-то „селиться“? Живи, лиса, живи!..» – заговаривает-зашептывает не совместимую с жизнью травму голос андерсеновской феи, ан истончается чересчур быстро. Прежде того, как уставший доппельгангер автора сего сыграет с мирозданием в дурака: Усни, лиса, усни! – но никто его не слышит.
Литературный БДСМ. И Доппельгангер, никем не услышанный, никем не узнанный, никем не добитый, Доппельгангер, переставший – ну или почти – удивляться уже чему-то, почти удивился, увидев Лису с «беспощадными» ее азбучными следами Ничто-в-Нигде: тут-то и показалось, будто видит он девочку из кортасаровского «Местечка под названием Киндберг»[55] – девочку из той самой истории, в финале которой на самом деле слышно ошеломительное «…как медвежата грызут сахар». В буквах-следах, которые, чтоб не забили камнями, заметает вырванным из капкана рыжим сердцем-хвостом Умершая-Живая-Спящая Лиса, – тот же самый ошеломляющий звук, тот же хруст, та же ломка. Тот самый «кадансирующий» еще секунду назад живого персонажа – обертон, с которым он, персонаж, не ведающий боле «банальной» любви и «банальных» привязанностей, на скорости сто шестьдесят врезается в ствол дерева. А девочка остается – Лиса смотрит. Смотрит на крошево, опустив голову так, «как опускают ее медвежата, когда грызут сахар» (спойлер для не читавших).
О чем всё это, собственно. Витухновская-вещь-в-себе наблюдает за распадом, разложением, смертью с отстраненным (от жесточайшего отчаяния изменить главное)
