Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки - Наталья Федоровна Рубанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Н. Р.: Дискриминация малых форм, думаю, дело времени. Пройдет каких-нибудь 20-2000 лет, и…
А. Б.: …увы, от человечества может и не остаться ничего!
Н. Р.: Ты же читал книжку Роберто Калассо «Искусство издателя»? Там литератор и директор миланского издательства Adelphi размышляет о книгоиздании как об уникальном жанре, достигшем расцвета в прошлом веке и сейчас находящегося под угрозой исчезновения. Великолепная, с любовью написанная, изящная книга. А ты хотел бы стать издателем?
А. Б.: Упаси бог!
Н. Р.: Тогда черненький неполиткорректный вопрос: что думаешь о современном литпроцессе, думаешь ли, или это он тобой «думает» – или думает, будто думает?
А. Б.: Приходится выбирать. Или думать о литпроцессе, или работать над собой.
Н. Р.: Ок, как подытожил когда-то Виктор Топоров в нашем интервью, «Небесное жюри смеётся последним!»
А. Б.: «Бог не скинут», как Малевич написал.
28.08.2018
«Содержит нецензурную брань»[46]Прозу такого плана – план еще тот – принято называть маргинальной. Этакое кино не для всех, маркировка «18+», перед прочтением сжечь. Впервые прочла текст Бычкова, когда довелось жюрить по приглашению Виктора Топорова «Нацбест»: было это в далеком 2010-м, и жюрился бычковский роман «Нано и порно», и писан был отзыв[47]. «Нацбеста» автор не получил, однако-с «главное – участие», ну а потом… потом буквы, очень много букв, опять и снова. Тьма тьмущая альфабеток, продраться чрез которые «тварям дрожащим» подчас немыслимо: жить-дрожать да умирать-дрожать – совсем другая история! И потому-то, видно, что «тварей дрожащих» в ну очень средней сей полосе куда больше, нежели «прав имеющих», напечатан сборник рассказов Андрея Бычкова тысяча-одна-ночным тиражом – напечатан в ЭКСМО, в серии «Мастера современной российской прозы». Содержит нецензурную брань, – уточняет логотип 18+ два раза, – содержит нецензурную брань, ну да, ну да: «На*уй рыб!». И еще раз: «На*уй рыб», цитата, ладно… Все эти тексты можно объединить, по сути, одним обобщением – все они о/для тех, кто уже перешел, переизбы́л, если угодно, некий порог чувствительности, за которым та самая (пресловутая) душевная боль перестает быть собственно болью, а воспринимается как фоновое – средняя температура по эрэф-больничке – состояние: некомфортное нерадостное скорбное бесчувствие. Персонажи совершают некие действия в надежде изменить если не мир и окружающих, то самих себя (как учили-с), дабы пресловутые мир и окружающие, срезонировав с их «улучшенностью», таки стали другими, ан тщетно: герои эти в мирке трехмерном никому, в сущности, не нужны – не поняты «Абсолютом» (водка) большинства ни их занебесные дары-одаренности, ни перверзивные – опять же, с точки зрения быдлоэлектората (в одно слово, корректора-замполита фтопку), – увлечения; страсти простому раблюду покажутся киношными и небывалыми, страдания – «мудовыми» или высосанными из лапки. Однако за ширмами т. н. перверзий, áнимки-надлома да сольного хаоса героев предстает пред читающим вполне самодостаточный образ Homo – бедный, о бедный Sapiens! – зашу́зенный, что в испанский сапожок, в трёхмерку средней полосы-с-раши заточенный: срок отбывающего и на «свободе». Внешние ограничения и внутренний яд: слишком много «нельзя» и «надо» – суть бунта восемнадцатиплюснутых персонажей, которые, что Сельма Жескова из триеровского якобы мюзикла «Танцующая в темноте», повешены – однако повешены, в отличие от героини Бьорк, сами собой, своими же мыслями. Крепче канатов сила их, жестче удавки-лжи – ледяная постель Каа: и не можешь еще, бедняга, окончательно свыкнуться с мыслью, будто ты – один, как не можешь и свыкнуться с дваждыдвашным: быть с кем-то смешно.
А на посошок: это очень европейская проза – и, если убрать немного обсценщины (автор более чем умеет связывать вордки́ в предложения, мат в устах персонажей не всегда идеально уместен: через раз можно и обойтись без оного), то, глядишь, и переводы б… впрочем, эдемски толерантная Европа это вот сакраментальное «на*уй рыб!» легко стерпит: о другом я, о другом. Тексты сии вневрéменны, надсоциальны, и – чудо как хороши, что удивляет. Все эти события со всеми этими ГГ могут произойти в любом местечке трагикомичного шарика, что и требовалось – требовалось ли, впрочем, рыбам, которых, увы и ах, «на*уй»? – доказать, бурные продолжительные аплодисменты, ВОТ МЫ И ВСТРЕТИЛИСЬ, amen.
30.09.2017
* * *«Я хочу к волкам!»[из неопубликованного предисловия к ненаписанной книге]Карта легла: треклятый пазл сложен. Он сложился сам по себе, сам собой выкристаллизовался, самим собой оказался написан. Авторы к этому почти не причастны: авторы – метафизический грифель, чьими менталками пишет Менталка Абсолюта, ибо всему время свое и место свое под солнцем. Этот пазл – плод приватных бесед: как реальных, так и виртуальных, переизбыток энергии живых слов и живых действий. Этот пазл предназначен для тех, кто продолжает дышать и мыслить в мало совместимых с жизнью условиях бытийно-литературного и прочего беспредела. Впервые с текстами Андрея Бычкова мне довелось столкнуться в 2010-м, когда его роман «Нано и порно» номинировали на «Национальный бестселлер»: да, это был иной «Нацбест», «Нацбест» времен Виктора Топорова, пригласившего в т. ч. мою скромную персону в Большое жюри не самой заурядной на тот момент литпремии. Я согласилась – было интересно, да и Топоров издал когда-то в «Лимбусе» мою книжку «Коллекция нефункциональных мужчин»: отказываться от жюрения было б по меньшей мере странно, хотя и хлопотное это дело – «жюрить». Помню ощущение от рукописи Бычкова: «Ага, – сказала себе. – Эту фамилию запомнить». И запомнила. Премию он тогда не получил, ее дали другому очень достойному автору, ну а мы познакомились. И литературное это знакомство переросло годы спустя в некое приятельство – с прохладного «вы» (всегда разделительная линия, круг Хомы Брута) мы перешли на теплое «ты». Проза и эссеистика Бычкова – явление в отечественной словесности уникальное. Его книги, а их на данный момент около двадцати, – своеобразное «собранье пестрых глав», срисованных с анимы нашего разноликого современника. Не того, разумеется, который пишет тривиальное «*уй» на заборе, хотя и знает, что легко может сделать и это тоже. Проза Бычкова – о тончайшей Джоконде на песке. О красоте, которая, как, кстати, и деньги, спасет мир: вместе с ними, одновременно. О смертушке и бессмертии. О смелости, самости, победе над собой. О воле. Об аскезе. О сердечных стремлениях. О том, что заставляет нас ежедневно вставать, хотя знаем: всё уже было, и нечего, нечего на рожу-то пенять.
«На кону ты сама, не деньги и даже не литуспехи. А ты сама, твоя жизнь, бесценная и только один раз данная. Я хочу к волкам, у-ууууууу… ВОЛК» – пишет мне электрическое письмо А. Б., но о том – воздушному пазлу, так и не ставшему книжкой, которую мы задумали, да потом раздумали, писать в четыре руки.
