Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки - Наталья Федоровна Рубанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Н. Р.: Спорно: обочина обочине рознь. А как твой роман «Дипендра» попал к Кормильцеву, кстати?
А. Б.: Мне помог Алексей Цветков, за что ему большое спасибо.
Н. Р.: Твой роман «Олимп иллюзий», вышедший в петербургской «Алетейе», настолько запутан, что без психоанализа не продраться. Возможно, сюжет и не нужно «ловить» в том смысле, который вкладывал в него автор… и вообще, зачем сюжет. У каждого при чтении книги он может быть собственный, настолько текст многомерен. Я читала из-за кайфа. Кайфа ощущения: слово– и слогосложения. А на сюжет, честно, плевать. Знаю, ты студентам про Джойса да Беккета, но с такими высокими планками – парадокс! – сыт не будешь. Вариант: с письмом, соприродным письму Вирджинии Вульф, известным не станешь, и не на что будет купить цветов миссис Дэллоуэй… печаль. Или есть у тебя рецепт совмещения прекрасного слога с роскошными тиражами?
А. Б.: Да какие тиражи, я не Дина Рубина. Что же касается пресловутой сложности сюжета… «Вам кажутся темными мои слова. Тьма в наших душах, этого вам не кажется?» Так сказано в «Улиссе». В нашем разговоре намечается, кстати, довольно интересный дискурс тьмы, и я бы не побоялся сказать – дискурс принципиально люциферический: в культурном, разумеется, плане. Темные особенности моего романа связаны в каком-то смысле и с темностью наших чересчур светлых времен. Но и, конечно, с фундаментальной неопределенностью, противоречивостью, двойственностью извечной человеческой ситуации. Надо не бояться впустить в роман хаос, об этом еще Беккет говорил: это не значит разрушить форму, просто новые времена требуют новых форм. Скачки, разрывы, двойственность действительности – все это должно отражаться и на уровне сюжета. Надо рисковать и в речи, иначе мы не поймем, что такое человек. Сюжет, как и жизнь, сегодня давно не рационализируется, автор должен рискнуть, чтобы настичь сюжет. Нет жестких, твердых правил. Мы живем в плазменные времена.
Н. Р.: Что тебе представляется интересным, а что – бездарным в институциональном междусобойчике критиков, ибо ангажированные их материалы считываются легко, а от заразы фейсбучных «лайков» под фото с книжных салонов, на которых «критик N с другом-писателем NN и подругой-издателем NNN» знай уворачивайся?
А. Б.: Критика сегодня, наряду с издателями, олицетворяет собой литературную официозную власть, которая нас, ярких и талантливых, собственно, и призвана замалчивать и вытеснять. Но парадокс, что критики-то сегодня, вообще говоря, и нет. Осталась пиар-служба. Качество откровенно превратилось в количество. И вторичный процесс навязывает себя как первичный. Теперь уже они и сами взялись писать романы, рассказы, стихи. Взять того же Архангельского – ужас! А мы, типа, и не нужны.
Н. Р.: Что касается либеральной прессы, то вход и туда по пропускам. Если автор лично не представлен «кем надо» – «кому надо», то с литлиберализмом сплошной конфуз. И качество текста, и тема материала в данном случае особой роли не играют. ОК, не всем по зубам твоя проза, учитывая тенденцию литфункционеров – убивать все лучшее, что можно убить в литературе, и не суть, какими способами: оправданием ли «реалий книжного рынка», требующего масслита, или забронзовевших имен романистов, клиширующих самих себя. Из-за передоза их присутствия на сцене современная русскоязычная литература почти не знает новых имен: видимо, нужно, чтобы «поколение мамонтов» вымерло или изрядно подмерзло – тогда новые тексты «выйдут из шкафа», тогда, наконец, произойдет живительное обновление…
А. Б.: Я такой, какой я есть. И я знаю, что у меня есть свой читатель. В каком-то смысле, такой же, как и я.
Н. Р.: В «Культурной индустрии» Марка Хоркхаймера и Теодора Адорно все как по нотам: произведение искусства равно товар. Потребитель, мимикрирующий под «продукт», сущность которого очевидна. От себя добавлю очевидное: процентов семьдесят рекламируемых книг – псевдоценностный симулякр, включающий рептильный мозг человека: он отвечает только за ключевые потуги организма, не более. Конечно, пусть лучше читают простецкие «стори», чем пьют до цирроза, чем убивают-молятся-убивают… А свинью подложили книгопечатники. Не примитивные читатели, нет. Свинью такого плана обычно подкладывает тот, кто умнее – издатель, потакающий за бабло, которое, увы, в данном случае не побеждает зло, вкусу «быдло-электората»: я вела немало циничных бесед с так называемыми сильными мира сего и знаю, о чем говорю. Ситуация разрешима, если перестать в промышленных масштабах продавать «книжную водку, проклятую водку». Или дозировать ее наподобие того, как дозируют продажу бутылок в винно-водочных – только по времени ровно наоборот: продавать чтиво ночью. Несмешная шутка?..
А. Б.: Мы живем в симулятивном мире. Сегодня подделывается почти все, в том числе и алкоголь. А в литературе проще всего подделать: это же слова, знаки в чистом виде… Но что делает, а не декларирует, тот или иной автор? Какова его реальная антропологическая практика? Как он живет? Вот что питает и вдохновляет текст!
Н. Р.: Сьюзан Зонтаг, поддерживая Натали Саррот, писала: «„Ярмарка тщеславия“ и „Будденброки“, какими бы великолепными они мне и теперь ни показались, заставили меня поморщиться». Романная форма, форма из 19 века, до сих пор выдаваемая литконсерваторами за нечто идеальное, безнадежно устарела. Ан книгоалкопродавцы тут как тут: традиционные псевдоценности настойчиво вдалбливаются в покупательский лимбический, за эмоционирование отвечающий, мозг: «роман – вершина…» и т. д. Но вершина-то – как раз малая форма, короткий метр. Что думаешь о путях развития современного романа и соседстве его с рассказом и новеллой?
А. Б.: Необъятная тема. Но в новые времена проступают и новые возможности. Новый язык – это язык энергий. Сегодня интересны турбулентности, вихри. Метафизика сколов, сдвигов, скачков. Непонятно, что такое человек. Как жить дальше, что делать? И речь должна идти из самой гущи этой непонятности.
Н. Р.: Книгоалкопрода́вцы настаивают на том, что развесистая романная клюква, особенно клюква типа семейной саги, придется аккурат к столу «нормчела», который не прочь иногда блеснуть знанием новинок книжного склепа второй свежести: ты знаешь, магазин-то по-польски – sklep…
А. Б.: Агенты нормы всегда были
