То было давно… - Константин Алексеевич Коровин

– Этак она из них собак делает, – объяснил мне приятель, – чтобы могли себя защитить в жизни.

– А вот, – рассказывал мне когда-то Дубинин, – у меня ручной барсук был, ну и затейник! До того ко мне привык, прямо не идет от меня, но погладить если его захочешь – кусается. Кусается не дай Бог как, зубы – беда. Что же вы думаете, какой это зверь? Человеку он ничего не верит и собаку мою – сеттерок такой был у меня, – заметьте, испортил вот как. Значит, живет это он у меня и всё себя чистит: такой чистюга, как кошка, ну вот прямо барин.

Сделал он себе нору под крыльцом, вот тут, – показал Дубинин на дверь, – и всё туда тащит, и у собаки ворует, и всё себе. Поглядел это я в его нору без него, чудеса прямо: в норе-то вроде комнаты, чисто, и полки из земли, и лежат там чередом, как в овощной лавке, орехи и баранки, мятный пряник и хлеб, и лекарство мое в капсюльках. Я-то думаю – куда лекарствие делось, а он своровал. И тащит он всё крадучи, а показывает, будто ест.

Так вот, собака у меня была, сеттерок, он у барсука и перенял всё тащить себе, тоже прячет под сарай, всё носом зарывает на случай – не верит человеку, что прокормит его, не надеется. Вот он ей, собаке, какое в душу горе вложил! Сказал, значит, – не надейся на человека, он тебя с голоду уморит, погоди. И заметьте – собака Трезор другая стала, скушная. Вот этот какой сукин сын барсук был!

Я сам думать стал, тоже смотрю, хотел рубашку сшить, нет, думаю, погожу, ситец припрятал. Стучит прохожий в окно, Христа ради, значит, просит. Так бывало, дашь краюху, а вспомнишь барсука – жалко станет: говорю – Бог подаст.

– Барсукам без этого никак нельзя, это они на зиму запасаются, а то с голоду помрут, – заметил мой приятель Коля Хитров.

– Да, это правильно, – согласился рассеянно Дубинин. – Им никак нельзя, тварь такая. На Бога надейся, а сам не плошай. Как у людёв. Я сам стал подумывать о себе: жизнь моя бедная, домишка плохой. Что я – одинокий, помрешь один, вот заболеть боюсь, кто собаку прокормит, кому она попадет – бить будут. Охотой как прожить? По зиме-то худо, зайцев не всегда возьмешь. Один трактирщик и говорит мне: «Вот, Андрей, барыня, генеральская дочь, велела тебе, чтоб тетеревов достал, настреляй, значит». Ну, ходил я очень много, чуть не замерз – зимой-то трудно, – принес барыне тетеревов. Она меня встретила, нарядная такая, красивая, и говорит: «Чего это вы принесли большие такие? Мне маленьких птичек надо». «Каких, – спрашиваю, – сударыня?» «Ну как – каких. Рябчики, кажется, называются». Вот и поди, как быть?..

Да вот я слыхал от господ охотников, что есть такой Тургенев. Любил он нашего брата, охотников простых. Читал мне Ермолай, был такой. Про нас книжку составил, Тургенев-то. Я плакал, когда читали, хороша книжка, – сказал Дубинин и задумался.

И мы тоже тогда, неизвестно почему, задумались.

Наступили сумерки. Вдали сквозь серое небо светила красная полоска зари. Дианка оставила щенят, подошла к нам и ласково глядела. Дубинин покрошил хлеб в черепок и налил молока.

– Есть хочет, кормить детей надо, – приговаривал он. – Тоже пяток их, засосут.

Мы погладили Дианку, она опять ушла в уголок к щенятам. Как всё просто и понятно и как нужно!..

К окошку подошла женщина и постучала в стекло. Дубинин открыл половинку окна и протянул руку с краюхой хлеба.

– Благодарю, – сказала женщина, – я спросить хотела, где здесь Дубинин живет.

– Я самый, – ответил Дубинин.

– Вот-вот, – обрадовалась женщина, – живу-то я одна-одинешенька у водохранилища. Сказывали мне, что сука у вас ощенилась, мне бы одного дали, всё поваднее жить, вроде как дитя будет. А то одна, все померли, сына вода отняла по весне.

– Ладно, матушка, – сказал Дубинин, – приходите через недельку, а то малы больно.

Женщина развернула платок, вынула просфору, подала Дубинину и ушла.

– Эти-то, Дианки-то, щенки ей не годятся, – сказал Дубинин после ее ухода, – что же им со старухой жить; они охотники. Я ей найду, есть этакие-то, которые ее сторожить будут, прелюбезные. – И Дубинин тихо рассмеялся.

Племянница

Вспоминаю я одно лето в Москве. Была жара. С утра я работал в декоративной мастерской, которая помещалась на самом верху Большого театра. Она была под самой крышей, которая раскалялась днем. В таком пекле я чувствовал себя несчастным, думал – есть люди, живут на даче, в природе, купаются и пьют воду с лимоном и сахаром. Ух, как пить хочется.

– Василий! – кричу я. – Где сельтерская вода?

– Чего вода, – отвечает Василий. – Тута чисто в печке сидим. Усе бутылки лопнули.

– Ну-ка, сбегай поди. На вот деньги. Купи сельтерской и лимонной воды.

Василий уходит и скоро возвращается. Говорит мне:

– Вас внизу какой-то человек дожидается. Велел, чтобы вы сейчас вниз к нему спустились.

– Кто же он такой? Сказал он тебе?

– Ничего не сказал. Видать, что хромой. Ему сюда не дойтить.

– А лицо у него толстое?

– Чего вот. Прямо шар.

«Это Чича», – подумал я.

– Пейте воду и уходите все, – приказал я. – Приеду завтра в девять часов утра.

Переодеваясь, я видел, как радостно рабочие пили из горлышек бутылок. Мы вместе бежали вниз из душной мастерской.

Мой приятель Николай Дмитриевич Чичагов, судебный следователь, прохаживался внизу в вестибюле театра. Увидав меня, сказал, смеясь:

– Невозможная жарища. Как ты это можешь работать там, под небесами? Едем сейчас в Кусково, к Жеребкову. Там пруды – будем купаться, есть окрошку, а завтра вернемся.

– Я не знаю Жеребкова.

– Как не знаешь? Александра Григорьевича! Помнишь, ужинали в «Праге»? Ты же говорил – «остроумный человек». Человек замечательный, душа. Но строгий и теперь стал моралист, не любит пошлостей, анекдотов. Просил приехать к нему на дачу. Пишет мне, что соседняя дача там, в Кускове, его погубила. На этой даче живут какие-то люди, которых он раньше никогда в жизни не видал и не предполагал, что такие существуют на свете. Пишет: «Приезжай и спасай меня; они отняли у меня мою племянницу».

– Какую племянницу? – спросил я.

– Очень милую, молодую, которой он в свои преклонные годы отдал всё внимание, заботы и гордится ею. Знаешь, так бывает, надо же для кого-нибудь жить.

Вспомнил я Кусково, деревянные купальни на тихом пруде, где до воды спускались огромные ветви ив, где кричит иволга и пахнет липой и водой.