Вперед в прошлое! - Денис Ратманов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Как ты его разведешь, когда дрова все мокрые? Мы задохнемся. Хотя… давай посмотрим, что здесь есть сухого. Может, картон какой или доски гнилые.
Я снова соорудил факел из арматуры и пленки. Поджег его и осмотрелся, ведь, когда горел первый факел, я был занят Наташкой и не обращал внимания на обстановку.
В ДОТе жители окрестных домов устроили свалку твердых бытовых отходов, и в середине возвышалась куча строительного мусора, вокруг валялась пленка, битые бутылки, раскуроченный радиоприемник, матрас, вываливший пружины из вспоротого брюха. О, а вот и картон, и ящик разваленный! Я потянул его на себя, вытащил из-под завалов. Наташка обновила начавший гаснуть факел.
Так, собрать картон, фанеру, доски, тряпки. На час огня должно хватить.
— Давай переместимся вот сюда, чтобы дым на нас не валил, — предложил я, оттаскивая матрас к стене напротив входа. — Костер разведем там, где мы сейчас сидим.
Я перевернул матрас раскуроченной стороной вниз, а целой, но слегка заплесневелой, кверху, и принялся сооружать кострище. Разровнял обломки кирпичей, обложил ими будущий костер, а дальше, как положено: картон, фанера, доски. Взяв спички у Наташки, усевшейся на матрас, я поджег картон, и он быстро занялся. Огонь лизнул доски и потянулся вверх, разбрасывая по стенам трепещущие блики.
Наташка улеглась на матрас, сняла кроссовки, укрыв ноги тряпкой, которую я приготовил на сожжение. И пяти минут не прошло, как сестра засопела и задергалась во сне — здоровый детский организм взял свое и начал усиленно восстанавливаться.
Правильно. Спи, девочка. И к ней, и к Борьке я относился, как к собственным детям.
Потеплело ненамного, вскоре доски начали заканчиваться, с улицы потянуло сыростью, и я подбрасывал в еле тлеющий костер по дощечке. А когда стало нечем подкармливать огонь, занялся рассвет, наполнив окрестности птичьим многоголосьем.
Хотелось вылезти из пыльного ДОТа, полной грудью вдыхать весеннюю свежесть, и я не стал себя ограничивать. Привалился к бетону, скрестил руки н груди и сквозь омытые ливнем ветви смотрел, как, окрашивая море и облака сиреневато-розовым, восходит солнце, приглушенное дымкой испарений.
Несколько минут — и вот оно вышло полностью, разбросало лучи, даруя долгожданное тепло.
Отсюда, с возвышенности, просматривалась крыша нашего дома. Как там обстановка? Мама? Вспомнилось, как она, пока отец не видит, бросила мне аптечку. Все-таки не отвернулась от нас.
Есть мамаши, у которых напрочь отшиблен материнский инстинкт, и детей, особенно подросших, они воспринимают скорее как конкурентов. Наша не из таких. Ее просто съели, и остался перекошенный огрызок, имеющий право говорить, только когда разрешат.
Можно ли на нее злиться, предъявляя претензии, что чего-то не додала? Как, когда дать-то ей нечего? Бабушка, насколько я понял, — довольно жесткий человек, и всю жизнь ее прессовала. Потом она попала под пресс отца. Все, чему ее хорошо научили — подчиняться. Она была бы совсем другой, если бы попала в добрые руки.
В юности я презирал ее, потому что меня ломали да не сломали, гнули да не согнули, а значит, все, кто прогнулся — слизняки. Теперь я понимаю, что для противостояния миру нужно иметь чудовищный запас прочности, который, подозреваю, закладывается при рождении, иначе как все это объяснить? Подобных мне — единицы, и нельзя требовать от других такого же. У них просто не получится.
Воздух немного прогрелся, и меня разморило, я зевнул и ощутил острое желание улечься рядом с Наткой и поспать часов несколько. Но уж нет, надо быть на стреме.
Зашелестели внизу первые машины. Застонал автобус, внизу между ветками мелькнул его оранжевый верх. Можно ехать. Вот подожду часа два, пока отец уйдет на работу, чтобы с ним не пересечься, и разбужу Наташку. Или пусть спит?
Пусть спит. Пара часов ничего не решит.
Заурчал живот. У меня в сумке лежали две конфеты и печенье, оставшиеся с пикника, половину я съел, вторую оставил Наташке.
Сел на корточки, опершись о стену. Придется подождать.
Долго мучиться не пришлось: сестра проснулась около девяти — солнце поднялось уже довольно высоко — и прохрипела:
— Господи, как же болит лицо! Как же хочется пить! Ничего ведь нет, да?
Она вылезла из ДОТа, и мне тоже стало больно. Ее глаз совсем заплыл, осталась узкая щелочка, нос тоже распух, губу раздуло.
— Красотка, да? — сыронизировала она и провела руками по лицу. — Стыд-то какой. Как алкашка! И грязная, как алкашка.
— Иди сюда. У тебя ж в основном правая сторона перекошена, давай ее спрячем волосами. Жаль, очков черных нет.
Наташка развязала хвост, я пальцами расчесал ее липкую челку, закрывая пол-лица. Вот так. Теперь можно ехать.
— Умыться бы…
— В речке, куда все село гадит? Пошли уже. Купим воды в магазине, и умоешься, и напьешься. Только на остановку пойдем в центр, чтобы с отцом или с соседями не пересечься.
Наташка принялась оттирать от грязи спортивный костюм.
Через пять минут мы уже брели вниз по протоптанной тропинке мимо домов частного сектора. Обрез несла Наташка, спрятав под курткой и прижав к телу.
Спустившись к дороге, сестра напряглась и шла, оглядываясь. Даже сейчас, когда могла уничтожить отца, она его боялась. Мне же бояться было нечего. После того, как умер, я вообще забыл, что это — страх.
Стоя на остановке, я рассматривал ожидающих. Многие были смутно знакомыми. Может, в той жизни я их и знал, но в этой забыл. Наташка отвернулась ото всех, стесняясь своего разукрашенного лица. И тут боковым зрением я заметил знакомый силуэт, который направлялся к морю, подскакивая при каждом шаге, будто на пружинах. Руся.
Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. На ловца и зверь бежит!
Я положил руку на плечо Натки и прошептал ей в ухо:
— Видишь Русю? Вон он, идет на пустырь. Давай-ка за ним, и ты тихонько отдашь мне обрез.
Наташка вцепилась в меня мертвой хваткой, горячо зашептала:
— Паш, ты сдурел? Тебя ж посадят! Найдут и посадят!
«И как я без тебя?» — читалось в ее глазах.
— Натка, я не идиот. Поверь, так надо.
Глава 15
Раз, два, три, четыре, пять
Мы с Наташей миновали перекресток и направились в сторону пограничной части, стоящей на обрыве возле моря. Между нею и частным сектором был пустырь, который в прошлой жизни я обходил стороной: воронки, засыпанные мусором, плиты, непонятные недострои.
Неподалеку стояла двухэтажная общага. Вышел, два шага сделал — и вот тебе море. Но — общага есть общага, облезлая, унылая, вонючая, распространяющая вокруг себя отребье, как куча дерьма — мух. И все это отребье ходило бухать и колоться на плиты или в руины.
Подумать только: через тридцать лет… Нет, даже раньше район станет элитным, вырастут гостиницы, правда, эта общага так и будет мозолить глаза, словно волосатая бородавка на лице красавицы.
Так что на плитах я в детстве не играл — было стремно.
Отбросы еще не вылезли, только алкоголики у единственного подъезда соображали на троих.
Наташка зябко повела плечами и прошептала:
— И где этот чертяка?
Она распахнула ветровку, я сделал так же, подошел к ней вплотную и забрал обрез.
— Раз, два, три, четыре, пять. Выхожу тебя искать, — пробормотал я, огляделся, выискивая подходящие убежища, где мог бы засесть Руся.
Нет, это скучнее охоты даже на перепелок. Там ты хотя бы ищешь место, где села стая, а тут все ясно: вон, за плитами мелькает целлофановый пакет. Не-нет, он не зацепился, его не треплет ветер, потому что пакеты — дефицит, их стирали и сушили на прищепках. Этот пакет малолетний идиот надел себе на голову.
— Стой здесь, — велел я Наташке, добавил, глядя в ее испуганные глаза: — Не волнуйся, глупостей я делать не буду. Просто уродцу нужно показать, кто сильнее.
Я зашагал к цели, оскальзываясь на сыпучем склоне воронки, обогнул плиты.
Раскачиваясь из стороны в сторону, Руся сидел ко мне спиной с пакетом на голове и шумно вдыхал пары клея. Он кайфовал. Его умирающие нейроны, страдающие от гипоксии, выдавали ему веселые картинки. Я сдернул пакет с его башки — гопник обернулся, пуча глаза, и получил удар прикладом в грудь. Захрипел, сложился, глаза его затуманились. Пока он валялся,
