Анкета. Общедоступный песенник - Алексей Слаповский

Дверь открылась.

Настя была в том же купальном костюме, но — только в нижней его части.

Она танцевала перед зеркалом. Увидев меня, улыбнулась — и продолжила танец. Я хотел выключить музыку, сделал шаг — и остановился. Я почему-то побоялся заходить в комнату.

— Выключи! — закричал я. — С ума можно сойти!

Она еще минуту потанцевала, потом свободно, без стеснения, подошла к магнитофону, выключила и упала в кресло — лицом ко мне.

— Танцы в стиле ню, — сказал я. — Стриптиз на дому. Очень интересно. — Интонацией и словами я хотел перевести все в шутку.

Но Настя была настроена серьезно и требовательно.

— Тебе понравилось?

— Я не разбираюсь в этом.

— Только матери не говори. Одна моя одноклассница работает в одном ресторане, неважно где, танцует. Хорошие деньги платят. А у нее и фигура хуже моей, пластика вообще нулевая. Только грудь уже пятого размера. Но дело ведь не в размере, а в красоте. Разве это не красиво? — указала она и слегка огладила.

Я промолчал.

— Надоело быть бедной. Учусь я хорошо, уроки буду успевать делать. Но зарабатывать пора начинать. Матери только не говори. Ты не бойся, кроме танцев там ничего. Они же не дураки, в тюрьму не хотят сесть, мы же несовершеннолетние.

— Если тебе нужны деньги…

— Твои деньги мне не нужны. Мне свои нужны. И вообще.

Она накинула рубашку — и села опять, нахохлившись, замкнувшись, не желая дальше разговаривать.

— Послушай, Настя, — сказал я. — Все не так просто, как ты себе представляешь. Не думаю, что тут дело в деньгах. Полагаю, что тебе хочется в чем-то утвердить себя, почувствовать себя взрослой и самостоятельной — и при этом так, чтобы как можно больше людей видели твою взрослость и самостоятельность. Не перебивай, дай мне закончить, а потом я готов выслушать все твои возражения. Я допускаю, то есть даже уверен, что ты действительно будешь только танцевать. Но, думая над жизнью, я пришел к выводу, что если какой-то поступок не совершен фактически и физически, реально и материально, это еще не значит, что он не совершен вообще. Поясню. Тот, кто будет глядеть на тебя жадно и сально, представим такого человека, не имеющий в душе ничего святого и вечно жаждущий, пусть он никогда не прикоснется к тебе, не посмеет или побоится подойти и заговорить — что, кстати, весьма сомнительно, но пусть так, он удержится, помня, как ты говоришь, о твоем несовершеннолетии и не желая вступать в отношения с законом, но даже и без прикосновения, без слов, одним взглядом своим он уже будет действовать на тебя, влиять на тебя, и эта музыка будет влиять на тебя, и многоголосие это пьяное, ресторанное, будет влиять на тебя, и даже запахи этой, извини, жратвы, которой закусывают они свои зрительные впечатления, и этот ресторанный заполошный мигающий свет, который называют цветомузыкой, это тоже будет влиять на тебя, сам воздух ресторана, и даже не воздух, а поле, образуемое пронзающими пространство волнистыми излучениями хмельных голов, это тоже будет действовать на тебя; через два-три вечера ты уже очень сильно изменишься, а после месяца работы ты станешь совсем другой, соблюдая даже при этом неприступность и тому подобное. Понимаешь меня?

— А что ты мне предложишь? Тоже кроссворды составлять?

— Не обязательно. Взрослость и самостоятельность можно обнаруживать и показывать, вовсе к этому специально не стремясь. Мыслями. Суждениями. Обычными, вроде бы, поступками, в обычной, вроде бы, жизни, но за этими поступками будет видна сила, уверенность, разум…

— Короче: хорошо учись, допоздна не гуляй — и в этом твоя взрослость и самостоятельность?

— Как это ни парадоксально, но в значительной мере так, — согласился я.

— Нет уж, мы эту песню слышали!.. С другой стороны, я ресторанов терпеть не могу. Там в самом деле всегда едой воняет, даже если кухня далеко от зала. У меня обоняние слишком чуткое.

— Это ты в меня.

— Ладно, — сказала Настя. — Мне пора уроки доделать, чтобы меня отпустили гулять до десяти часов.

И этот эпизод, этот ее бунт, это ее решение танцевать в ресторанном стриптизе (а как еще это назвать?), мгновенно вспыхнувшее и мгновенно угасшее, я воспринял невсерьез. Скорее всего, подругу она выдумала, а если не выдумала, то подруге никак не меньше восемнадцати или, по крайней мере, семнадцати: не такие дураки владельцы ресторанов, чтобы вербовать несовершеннолетних танцовщиц, когда в городе нашем, славящемся красавицами, можно найти и обучить для нехитрого танца сколько угодно восемнадцати-двадцатилетних на все готовых юниц, обладающих приятными для посетителей формами; подростковая же прелесть с выпирающими еще ребрами, костлявыми еще руками — на любителей вроде набоковского Гумберта Гумберта, но таких наберется ли столько, чтобы ради них стоило открывать особый ресторан? Это, может, в западном каком-нибудь мегаполисе вроде Нью-Йорка возможно заведение с названием, допустим, «Лолита» или даже «Гумберт Гумберт», или даже «У Набокова», но и там не разрешат танцевать малолетним девушкам: из множества источников информации я, не побывав в Америке, составил, мне кажется, достаточно верное и полное представление об американском лицемерии, присущем любому буржуазному обществу, — впрочем, не только буржуазному, главное, — устоявшемуся, которое бережет само себя и без лицемерия в этом бережении не может обойтись. Кстати, открытость, правдивость — исповедальная и почти расхристанная — нашей страны, качества, которые так нравятся иностранцам, — не от хорошей жизни, а именно от неустоявшести, когда в бережении смысла нет: беречь нечего, когда лицемерить, то есть прикрывать благопристойностью нечто непотребное или, так скажем, непринятое, никто не желает, ибо принято все! (См. вопрос 11-й).

С чего, однако, я так расфантазировался? И ресторан «Лолита» выдумал, и пляшущие нимфетки тут же услужливо прошлись кордебалетом в воображении ума…

Эпизод последний — вот он меня мог бы напугать, но…

Это месяца три назад было. Для меня — давно, ибо я вообще всегда жил насыщенно и с другой скоростью, чем многие люди, несмотря на внешнюю размеренность, а уж последние недели, дни, — они вообще кажутся годами и месяцами, так много в них всего.

Опять-таки: Надежда на смене, я возвращаюсь с прогулки замерзший и с желанием принять горячую ванну. Но в ванной — Настя. Я постучал и спросил, скоро ли она выйдет. Настя не ответила. Что ж, не впервой.

Я негромко включил телевизор и одновременно начал что-то читать — по своей привычке лежа на постели. И задремал.

Дремал я сладко и довольно долго, как это иногда случается в предвечерье. Часа два.

Очнулся, взглянул на часы, подосадовал на себя: теперь не ляжешь вовремя, значит, и завтра проснешься позже — и несколько дней потребуется, чтобы вернуться в прежнюю колею.

Побрел в ванную комнату.

Дверь закрыта.

— Ты уснула там, что ли? — постучал я в дверь.

Ответа не было.

Неизвестно откуда (то есть как это неизвестно: фильмы, книги, газеты, устные рассказы с круглыми глазами рассказывающих и их странным удовольствием рассказывать об этом) — тут же возникла в уме картина: плавающее в кровавой воде тело с перерезанными венами. Но я не успел испугаться. В стотысячную долю секунды, пока картинка эта транслировалась из одного участка мозга в другой, тот, который заведует страхом, я физическим действием прервал связь — рванул дверь на себя. Задвижка — обычный оконный шпингалет — оторвалась, дверь распахнулась.

Настя лежала под взбитой мыльной пеной, видна была только голова.

Глаза ее были распухшими и красными. Но, похоже, она уже отплакалась, медленно водила руками по белым комьям пены; на меня даже и не взглянула, словно я и не выламывал дверь.

— Ну? — сказал я голосом не дяди, но сварливого соседа по коммунальной квартире — будто не замечая ее состояния. — И долго будем прохлаждаться здеся? Людям мыться тоже надо. Будьте столь неизбежны, мадам Анастасия Владимировна, освободить ванное помещение.

— Странно, — тихо сказала Настя. — Отца у меня нет, а отчество есть. Странно. Мне нравится, как у англичан, французов, американцев, у многих вообще. Никаких отчеств. Имя и фамилия. Зачем мне отчество? Зачем отчество тем людям, которые ненавидят своих отцов? Нет, хорошо, что у меня нет отца. Я бы его ненавидела. А был бы ты отцом, я бы тебя ненавидела.

— За что? — искренне удивился я.

— Слишком ты бодрый всегда, слишком веселый. Все у тебя просто: составляешь свои кроссворды — и ни с какого бока тебя не печет.

— Ты не права, — обиделся и даже оскорбился я. — Ты не можешь проникнуть мне в душу и понять, печет меня что-то или нет.

Не я один таков. Ты можешь увидеть человека, который скромно сидит за столом и что-то там тихо царапает. А это, возможно, какой-нибудь Шекспир и пишет он: «Быть иль не быть, вот в чем вопрос!» Понимаешь меня?