Письма из заключения (1970–1972) - Илья Габай

Кампанелла и проблема «Волхвов»? Как же, дорогой, далековатая – но существенная: с новой гранью проблемы, – связь. Коротко говоря – официозность интеллигента – sapiensa может быть и не сервилизмом, не нравственной недостаточностью, а чем-то органичным. Как у Кампанеллы папизм уживается с «Городом солнца», так ведь может обрести совершенно новое исходное толкование фокус-покус наших дней. Только следует в каждом случае разглядеть и различать, но это уж святая обязанность пишущего. Можно бы истолковать и поподробнее, но надо ли? Напиши, коли надо. А пока я сердечно обнимаю тебя, Галю и ребятишек.

Илья.

Юлию Киму

5.4.71

Дорогой Юлик!

Галка не очень-то много рассказала мне о Москве и обо всех вас; писем это никак не заменяет и представить даже невозможно, чтобы отменяло. Времени у нас было немало, но, как водится, собраться с толком не удалось, да и многое Гале, естественно, просто и неизвестно ‹…› Я получил одновременно с твоим письмом письма от жены и тестя твоя[125]. Пете писать, кажется, совсем уж безнадежно. Передай ему на словах, пожалуйста, что я благодарен ему за память и сердечность, что неприятности вроде уже в прошлом, а со зрением у меня и вообще ничего не случалось. Может, он и не собирался «рассекречивать» такую фразу: «При встрече твои претензии ко мне сведутся к нулю», но все же передай, что и сводить нечего, что никаких претензий у меня не было и нету, что он всегда может рассчитывать на основательность и незыблемость моих дружеских симпатий. Ну и я тоже полагаюсь на его дружественность ‹…› А Ирке я напишу сейчас письмецо и вложу его прямо в этот же конвертик.

Мне хотелось бы, Юлик, чтобы ты в ближайшее время встретился с Галкой. Кое-что из того, что я ей рассказывал, имеет для меня хотя, может, и временное, но эпохальное значение, и твое мнение для меня драгоценно.

О «Белорусском вокзале» я читал в прессе и, наверно, уже не рвусь смотреть его. Ничего не вышло и из моей попытки посмотреть фильм Дунского и Фрида «Красная площадь». Я ушел после первых кадров; говорят, зря – в дальнейшем нечто интересное было, хотя в пересказе тоже мнимо значительная – и проблемная пошлость. Впрочем, я могу быть и кругом неправ; мог сработать какой-нибудь снобистский стереотипчик.

Сейчас я весь в привезенных книгах, до которых еще предстоит добраться. Все интересно: а каков этот Гамсун, любимец наших дедушек да бабушек, и что это за прославленная книга о Лунине, и что думает там Гершензон о Пушкине. Все, повторяю, впереди, что, в общем-то, сладко, вызывает нетерпение и создает дополнительные цели и отсчет времени. Что за стихи ты мне процитировал («Как много плоскостей сместилось…»)? Не свои ли? Не обессудь, если я демонстрирую вопиющую невежественность – и не забывай меня письмами.

Целую тебя.

Елене Гиляровой

6.4.71

Леночка, здравствуй.

Я сию минуту дочитал роман Каверина в первых номерах «Звезды»[126]. С первых страниц я был как-то уверен, что захочу тебе именно написать о нем; смешно, но я и впечатление свое почти угадал с самого начала чтения – и никакого разочарования, ни даже ощущения неестественности от всего этого: заранее определенного впечатления. Я, видать, очень нуждался сейчас именно в таком чтении; притомившись слегка от проблем или новаций (формальных) чтения последних лет, я как-то остро откликнулся на задушевность, интеллигентность да еще какую-то высшую значительность, которая обязательно есть в «просто жизни», если жизнь чиста, целомудренна, талантлива и если даешь себе труд в нее вглядеться (вчитаться). Может, действительно, просто роман пришелся ко времени и к настроению, но у меня очень после него просветленное душевное состояние и никакой охоты находить ему соответствующее место в литературной табели о рангах. Хорошо это все: и судьба, и «страдание сердца», и не бьющая в глаза ностальгия, вплоть до такой русскоинтеллигентной приметы, как чахотка. А все остальное (привезенное из книг, в том числе «Былое») я пока только просматривал. За «Былое» сразу же и возьмусь, успею – так прямо сегодня. С приобретением всех этих книг («Лунин» здесь тоже есть) должно встать на место и мое журнальное чтение. Я до этого прочитывал их, журналы, от корки до корки – а это уж занятие досужее, при моем необилии времени особенно. Больше не стану ‹…›

А третьего номера «Юности» со стихами твоего молодого родственника[127] у нас пока нет; кажется, я и с ним заранее начинаю складывать в уме слова впечатления. Это уже род какой-то прилипчивой и дурацкой болезни. А в романе Каверина я пытался «угадать» прототипов, хотя их очень даже могло и не быть. Тоже, подумаешь, серьезное занятие для читающего мужчины. Ну а что касается «музыкального строя эпохи», так наша настолько устала от громкого пафоса и декламации, что закадровое чтение исступленного монолога кажется уже единственным выходом. Традиция, говоришь, требует «неестественного» чтения классицистических произведений? То-то они многое напоминают в недавнем еще искусстве (хотя, понимаю, при чем тут они?). На этом я с тобой и с твоими домашними сердечно прощаюсь.

Илья.

Алине Ким

8.4.71

Дорогая моя Алинька!

Я очень верю, что ты будешь умная и благоразумная и легко завершишь в легком (туберкулезно-легком) жанре свою диссертацию. Шутка. А вообще-то не очень и до шуток: Галя сообщила мне в письме новости, сильно меня расстроившие. Особенно – новость, касающаяся Володи Буковского[128]. Поберечься сам он вряд ли мог: не такой человек, – но поберечь его, наверно, следовало. Что исход будет именно таким, и скоро, нетрудно было догадаться. Не подумай, что я тем самым даю какую-то планировку будущего: просто очень больно за парня, которого я знаю, в сущности, по нескольким письмам только, но очень хорошего, умного, порядочного. Ну и еще новости в таком же духе – не развеселишься. Прочие события в связи с этим как-то отошли на задний план, в том числе залихватское выступление деда Щукаря.

Ночное полуночничанье мое кончилось. В смысле физическом я, пожалуй что, и выиграл, но вот времени на чтение – практически одно воскресенье. Не знаю, что лучше и что хуже: и читать очень хочется (очень – надо), пожалуй, все-таки это самое главное, что читать хочется. Мне хотелось перейти в другую бригаду, где люди мне более приятные, но из этого ничего совсем не вышло ‹…›

Невесело как-то сейчас, а что бы я без вас всех делал.

Напишу тебе в какое-нибудь из воскресений письмо поразмернее и повеселее, ладно? А пока я целую все твое семейство и тебя, мой добрый дальневосточный друг. Постараюсь в следующий раз сказать тебе что-нибудь предназначенное только для тебя: «только для не белых».

Илья.

Герцену Копылову

12.4.71

Дорогой Гера!

Мне бы очень хотелось, чтобы ты в ближайшее время съездил в Москву, заглянул к моим и рассказал бы, как там и что там. Мне это особенно важно услышать и от тебя.

С Алехой мне встретиться было интересно; порадовало меня, что его интересует пока учебный процесс и мало – отметки. Об этом, впрочем, я тебе, кажется, писал. А большее я разглядеть за это короткое мгновенье и не сумел.

Срок мой потихоньку приближается к двум третям, и, признаться, что-то стало невмоготу. Усугубляется это потоком пропаж. Пока дело шло о привезенных Галей продуктах, куреве, вещах, можно было облизнуться и через некоторое время найти юмористическую сторону этого. Но вот книжки стали пропадать – это уж меня приводит в совершенное неистовство и чувствую я себя беспомощно: только поскандалить я могу. Книги, очень м.б., идут на заварку чая или обложку к записным книжкам для песенок. Плюс к этому попрошайничество, к которому я было привык, а сейчас в свете случившегося снова не могу выносить. Ну ладно, это все побоку. Ты хотел о жизни – вот тебе.

Я тебе очень благодарен за большой отрывок из «Охранной грамоты», которая все была где-то рядом со мной, но так и не дошла до меня. Отрывок очень интересный, но, привыкнув к поэзии П., теперь приходится привыкать к прозе (роман – не в счет, как и вообще весь поздний П.).

Не думаю, что у нас сейчас мало стилистических индивидуальностей. Между прочим, начни т а к, и пойдет конвейер. Рядом с Замятиным, которого ты назвал (и которого я не очень люблю, кстати), было в то время такое множество пишущих «орнаментальной прозой» средних и полусредних, как в свое время лауреатов сталинской премии. Наверно, в прозе сейчас голод не стилистический, композиционный и пр., а тематический, проблемный. Вот, например, сколько сейчас деревенских искусников, а забирает все-таки какая-нибудь острая и характерная повесть ‹…›

Я сегодня, в воскресный день, потрудился над чтением журнала «Былого» (1904 г.). Там, главным образом, материалы о народовольцах. Все это высоко и низко одновременно, перемешано – и грустно, очень. Начал я читать книгу Гершензона «Мудрость Пушкина» – блестящая, по-своему, из которой следует, что Пушкин исповедовал символ веры и философию начала ХХ века. Что хочешь, то и докажешь с Пушкиным, была бы блестящесть. Он так, значит, и мыслил («самый общий и основной догмат Пушкина»): бытие является в двух видах (безднах) как полнота, которая вечно пребывает в невозмутимом покое, и как неполнота, ущербность, которая непрестанно ищет, рыщет. На протяжении всей истории русская общественная мысль, кажется, только и делала, что обманывала себя и окружающих. О западной судить не берусь. Не знаю.