Письма из заключения (1970–1972) - Илья Габай

Обо всем остальном ‹…› Переписка Маннов оставила прежнее впечатление – желание под старость братской нежности; многое вымученно, наверно, потому что компромиссно – из боязни ранить. «Большой брат» – это все-таки по-человечески грустно за Генриха Манна.

Прощаясь с тобой, я надеюсь, что все будет хорошо и в вашем доме и вне его, что у тебя не будет острых поводов думать о «странноприимности».

С тем и обнимаю тебя и всех твоих домашних. Илья.

Юлию Киму

5.5.71

Мой дорогой Юлик!

Сразу же о том, что, разумеется, страшно запоздает, но о чем я не сказать не могу: о том, что я поздравляю Ирку с 7 мая, желаю ей всего, что может пожелать ее давний друг, который ее чуть ли не носил на руках в ее младенчестве. Думаю, что ее радости во многом связаны с благополучием вашего семейства, о чем я тоже часто думаю. Еще я не прочь ей пожелать, чтоб от сего дня до следующего дня рождения ее не покидала привычка время от времени сообщаться с Кемерово-28 ‹…›

Недавно, читая старинный журнал «Былое», я в воспоминаниях народоволки Любатович (жена Морозова) наткнулся на такое место. Доброжелательный следователь спрашивает ее:

– «Скажите, на чем помирилась бы революционная партия, нельзя ли ей установить перемирие?»

– «На условии свободы слова и собраний…., общей амнистии».

– «Напишите письмо государю и изложите то, что говорили нам».

– «Нет, в моем положении человека несвободного писать государю нельзя: он неверно истолкует мои мотивы».

Далее: «Я отказалась, боясь, что это письмо ляжет только пятном на мое имя». Если исключить партийный максимализм, все это душевно очень понятно ‹…›

Мне написали Лена Гилярова, Марк, Леня, Галя Гладкова, Гера и еще кое-кто, но это никак не отменяет моего нетерпения услышать твое суждение поподробнее. Думаю, что традиции Эзопа не непременны в данном случае. Между прочим, я узнал о многих ликах (?) моего почерка. Например, Жанна д’Арк превращена в Жамму (?). Очень важная вещь – о простоте. Многие забракованные мной стихи тоже воспринимались как сложность, потом оказывалось, что все просто, иногда – увы – проще пареной репы (мысль; потому и забракованы). Наверно, надо читать 2–3 раза; но ведь стихи всегда надо читать так, даже самые ясные.

Прочитал в «Искусстве кино» сценарий «Клопа». Грустновато стало: кино, наверно, многое искупит в низкопробности второй части сценария, но от нее ведь никуда не денешься. Грустно как-то, что это въелось во многих старых и умелых мастеров – таких, как Юткевич. По-моему, они заглушили у Маяковского самое главное: ненависть к хаму, победность мещанина (пафос «О дряни»). Судя по текстам, твои песни должны напомнить об этом. Хотел бы я видеть тебя в фильме, целиком посвященном тебе (по жанру как «7 нот в тишине» или с иллюстрацией, с выдумкой). Заодно: куда это ты просадил за месяц 1000 рублей гонорара. Устилал Иркин путь полтинниками и рублями, что ли? И когда вы научитесь жить?! – со всеми основаниями восклицаю я.

С тем я тебя, и Ирку, и всех родных целую.

Илья.

Герцену Копылову

6.5.71

Дорогой Гера!

Твое письмо очень обрадовало меня. Прежде всего я рад, что ты прочел мои отрывки, ну и, конечно, рад, что тебе понравились многие куски из них. Твое отношение мне тем более дорого, потому что ты перечислял в числе понравившихся тебе главок и те, которые вызывали у меня сомнения (все, написанные иным, чем б-во глав, размером – «Афродита», «Диалог № 1», о нас – о себе, конец). «Жама», конечно, описка. Жанна – имеется в виду Жанна д’Арк, которой житийная история отказала в женственности, обаянии, – «сгубили Киприду» (Афродиту) в ней. «С сменой кожи» – это уже не описка, а справедливо замеченный тобой ляп. Таких (отчасти из-за поспешной работы), видимо, немало; когда-нибудь надо будет засесть и за эти, и за другие более-менее ценные стихи с тем, чтобы их выправить. Здесь я вряд ли соберусь, а уж о том, чтобы писать новые – где уж там. «Норовить в лоб», как ты советуешь, – это не всегда возможно из-за сложности оттенков самого вопроса. Поэтому приходится, как ты, наверно, заметил, время от времени возвращаться к уже сказанному, уточнять, даже изменять. Я поэтому и выбрал условную форму переписки: она извиняет интимность, сентиментальность и дает право противоречить самому себе. Словом, вы, и ты в том числе, пролили некоторый бальзам на мою душу; остается дать полежать вещи и посмотреть, как она будет глядеться через несколько лет ‹…›

Стихов Волошина (этих) я не знаю; будет настроение – перепиши мне их в ближайших письмах. Впрочем, не означает ли твой отпуск перерыв в переписке? Было бы огорчительно; черкни мне на досуге, если уж одолеет лень, 1–2 открытки. Что касается стерженька, то я верю и надеюсь, что он не последний. Еще не вечер, как говаривает Георгий Борисович, который не пишет мне уже сто лет. Этого я тебе, собственно, и желаю на ближайшее время: хорошего отдыха и восстановления стержня.

Счастливо. Илья.

Галине Эдельман

9.5.71

Дорогая Галка!

Я тебе уже писал в предыдущем письме, что твои письма для меня неизменно праздничны. Остается повторить то же самое, разве что добавить, что последнее – празднично вдесятикрат. Я очень, очень рад, что ты так остро и доброжелательно восприняла мою работу – в первую очередь те главы, где наши судьбы и наши размышления каким-то образом пересекаются. В конце концов, может, это и не такая уж печальная планида самого дорогого мне из написанного, что они (стихи) предназначены вам всем и таким, как вам, если они дадут себе труд вчитаться. Крепить старый, чуть ширить его – круг близких – чего же лучше. Надо бы писать еще и писать, но я все-таки всегда остерегаюсь написать хуже и боюсь всяких вариантов инерций. Наверно, пока что на мой срок и этого достаточно; что-то вынесется, я надеюсь, и прояснится с моим приездом.

Вот такой трюизм: дважды нельзя войти в одну реку. Совсем так же – и правда, поди, нельзя, но я уверен – пусть без прежней легкости и веселости, – но вспять наша река не потечет и будем мы себе в нее погружаться неизменно и радостно. Это меня почему-то повело так сложно и витиевато говорить о простой и драгоценной вещи – сути наших всех, уже юбилейных взаимоотношений. Так я тебе отвечаю на родственное и мне нетерпение: поговорить. Меня очень обрадовала твоя приписка о Валерии: сам он, написав мне, поскупился на такие слова. Правильно, конечно; хотя чего там, они были бы мне приятны, тщеславия-то я не лишен.

Все-таки есть и в этой невозвратимости – общежития ли, Красноярска, чего угодно, – помимо естественной элегичности, и своя логика: не все же нам жить и чувствовать взаимную необходимость в легкости и праздничности. Вот, наверное, и худо, что последние (предпоследние) годы мы встречались по праздничным поводам, а жили совсем уж сами по себе. Надеюсь, это уж исправимо. О некоторых – из особенно близких нам – приходят какие-то глуховатые намеки; от этой глуховатости еще тревожнее. Галя Гладкова мне пишет, но редко что-то.

Пиши мне, как будут силы и время. Искать форм выражения, действительно, не надо: авось я уж тебя всегда пойму. Не худо бы, чтоб ты сообщала, кроме всего, как тебе работается, живется – тебе, да и другим людям, связи с которыми у меня нет.

Целую тебя и ребятишек. Илья.

Елене Гиляровой

12.5.71

Леночка!

Я очень рад, что ты с детьми едешь в свой богом благословенный край. Я жалею, что по ленивости бывал там не очень часто; но и того, что было, хватит для теплых и красивых воспоминаний ‹…›

Писал ли я тебе, что держал минут десять в руках 10-й номер «Юности» – специально, чтобы прочитать стихи Гены[131]. Все-таки у нынешних молодых куда большая культура чувств, нежели была у нас в свое время, о форме я не говорю. Стихи симпатичные, но и поколение симпатичное; есть ли здесь особые приметы, какой-то отпечаток если не личности, то причастности к кругу, – по этим стихам, немногим, мне судить трудно. Рад за него и за твою Иру.

Я написал тебе в прошлый раз о народовольцах примерно так, как думаю, но торопливо и как-то доктринерски. Конечно же, это горькая и благородная история; чем ранг меньше, тем иногда порывистее, чище, жертвеннее. Вспомнить хотя бы женщин на процессе 20, Гершковича, Любатович – жену Морозова. Еще я хочу сказать, что страна-то была, действительно, гадкая, подлая, делала все, чтобы создавать эти благородные этические двусмысленности (особенно – террор!). Карийская история меня совершенно потрясла (стыдно, но сахалинских работ Чехова я так и не удосужился прочесть, из-за беллетристических, «фельетонических», как сказал бы Герман Гессе, наклонностей в прошлом). Это я к тому, что бесовский результат предвидеть легко, но у нас нет никакого морального права (что иногда делается) называть Лебедеву или Сигиду «бесами». Если судить по какому-то неэстетическому эталону, то мне (по-человечески) куда дороже гениальных «Бесов» письмо Гершковича. Хотя, повторяю, в проекции эпох гений, конечно же, прав. Я сталкивался с попыткой создать идиллию из романовской России. Это обман все-таки (или самообман?).